Жизнь и творчество Мандельштама: основные темы и стихотворения

Мы привыкли судить о жестокости века по мировым катастрофам — войнам, революциям, уносящим тысячи и даже миллионы человеческих жизней. Но XX век в России — это не только катастрофические события, не только массовые репрессии против своего народа, но и физическое уничтожение наиболее талантливых его представителей.

О. Мандельштам — один из крупнейших поэтов XX века. Этот век проявился в личности художника и нашел отражение в его творчестве.

Семья не дала О. Мандельштаму той культурной базы, которая обеспечивалась детям дворян, но он получил образование сначала в Петербурге в Тенишевском коммерческом училище (1899—1907), затем, в 1907—1908 годах, в Сорбонне, в 1909—1910 годах — в Гейдельбергском университете, в 1911 году в С.-Петербургском университете. Не закончив ни одного из высших учебных заведений, О. Мандельштам углублял свое образование на занятиях по стихосложению в символистском салоне Вяч. Иванова, затем в «Обществе ревнителей художественного слова» и на заседаниях «Цеха поэтов» при журнале «Аполлон». Поэтический дебют его состоялся в 1910 году, а в 1913-м вышел первый сборник стихов «Камень». Это был период увлечения акмеизмом. Поэт воспринимается О. Мандельштамом не как теург, а как зодчий, «вольный каменщик». Архитектурность служила признанием годности вещей, реальности как таковой. Круг духовных исканий поэта и его героя — постижение смысла жизни современного человека.

Вторая книга «Tristia» (1922) вобрала стихи 1915—1920 гг. Тема ее стихов — любовь, смерть, античность. В ней уже были и отклики на потрясения революции, хотя и зашифрованные.

В 20-е годы Мандельштам все меньше пишет стихов. Он обращается к прозе («Египетская марка», «Шум времени»), пишет статьи о литературе.

Остановимся на теме века в творчестве Мандельштама.

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

(«Век», 1923)

Век — болен. Болезнь серьезна и опасна, поражена основа, позвоночник. Чтобы спасти, «склеить», нужен строительный материал высшей пробы — это кровь. И не по каплям отмеренная, а хлещущая «горлом из земных вещей». Образ флейты-позвоночника был читателю знаком по В. Маяковскому.

У О. Мандельштама позвоночник больной, разрушенный, его еще надо собрать, «связать». Поскольку речь идет о временной категории, то ее части — единицы времени — дни. Увидены они не в конкретном выражении, а в своей множественности. Поэт не проклинает свой век. Это его век, болезнь века вызывает жалость и желание помочь, исправить, «вырвать из плена».

Однако поэт не обольщается своим равенством с веком, не надеется на благодарность за помощь в выздоровлении. В стихотворении 1924 года «1 января 1924 года» прежде больной век уже чувствует себя властелином. Поэт осознает свою причастность к оживлению. Ему не выйти за пределы времени, каким бы «обманным и глухим» оно ни было. Все понимать — еще тяжелее, потому что знание не дает возможности избежать уготованной судьбы.

После длительного поэтического молчания (за пять лет ни одного стихотворения) О. Мандельштам в начале 30-х годов вернулся в поэзию. Может быть, предполагают исследователи, одним из толчков оказалась смерть В. Маяковского, его добровольный «выход из времени». И снова О. Мандельштам создает образ века. На смену веку-зверю, который вызывал жалость, пришел образ иного зверя, бросающегося на плечи своим жертвам: век-волкодав. В сознании возникает образ зверя-людоеда.

В стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков...» 1931 года «проигрывается» судьба поэта, который все отдал людям («за высокое племя людей»), но остался в одиночестве. Нет ни опоры в семье «отцов», ни места и положения в обществе («чести»). Бросающийся на плечи век может и не разобраться, что перед ним не «волк по крови». Но поэт не в бой рвется, он хотел бы уйти, раствориться, исчезнуть, чтоб

Не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе.

Но ведь уйти можно только в мыслях, только чудом, только если судьба «запихает в рукав», «уведет в ночь». Исследователи считают, что О. Мандельштам откликнулся на образ века в «ТВС» Э. Багрицкого, предложившего вариант полного подчинения героя требованиям века («солги», «убей»).

Изучая классические мотивы и темы в творчестве Мандельштама, ученые отмечают необыкновенно развитое чувство времени: поэт слышал его, видел его, чувствовал его влияние, дышал им. Удивительная интуиция, а не только филологическая эрудиция, позволила О. Мандельштаму в стихах об Элладе, о Древнем Риме воплощать непрерывность времени в существовании культуры. Он сумел выйти за рамки своего века, заставить звучать образы забытых эпох. Как продолжение темы времени в творчестве Мандельштама можно воспринять и его стихи, в которых осмысливается отношение поэта к современной жизни.

Первоначально революция казалась новым этапом в развитии культуры. Однако очень скоро пришло к поэту ощущение надвигающейся гибели, «сумерек свободы». Еще не затихли гимны поэтов во славу революции, когда О. Мандельштам написал о «гибели корабля»:

В ком сердце есть — тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идет.

(«Сумерки свободы», 1918)

Поэты и писатели, современники О. Мандельштама, начали показывать «гримасы» быта, расцвет бюрократии, приспособленцев всякого рода. А он писал о том, что

Снова в жертву, как ягненка,

Темя жизни принесли.

Он все понимал, но не на уровне быта. И передавал мироощущение человека, которому становилось трудно дышать. Комментаторы стихотворения «Концерт на вокзале», написанного в 1921 году, находят отражение детских впечатлений поэта от концертов в здании Павловского вокзала. В подтексте прочитываются образы М. Лермонтова, Ф. Тютчева, А. Блока. Не исключено, что на общем настроении стихотворения сказалось восприятие трагической гибели Н. Гумилева и смерти А. Блока.

В том же ключе можно рассматривать и стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова...». Обращает на себя внимание принципиально важный для поэта образ слова.

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем,

И блаженное, бессмысленное слово

В первый раз произнесем.

Слово не выразитель идеи, оно как первоначало, как источник блаженства. И звучит оно

В черном бархате советской ночи,

В бархате советской пустоты.

Образ ночи и сам по себе выразителен; в сочетании с «черным бархатом» — принадлежностью траурного ритуала и с эпитетом «советская» (был заменен цензурой на «январскую») выразительность возрастала.

И опять от начала 20-х годов перенесемся к началу следующего десятилетия. «Воздуха» явно стало еще меньше, иллюзий — тем более, но жажда жизни — вне сомнений.

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.

Чую без страха, что будет, и будет — гроза.

Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.

Душно — и все-таки до смерти хочется жить.

(«Колют ресницы. В груди прикипела слеза...», 1931)

...Я непризнанный брат, отщепенец в народной семье.

(«Сохрани мою речь навсегда...», 1931)

...И от нас природа отступила

Так, как будто мы ей не нужны.

(«Ламарк», 1932)

Сознание одиночества всегда мучительно. М. Гаспаров, характеризуя творчество Мандельштама, много внимания уделяет особенности мировосприятия поэта и форме его выражения. Человек в этом мире лишь тростинка в омуте. «Я только петь и умирать умею», — заключает поэт. Почти параллельно звучало отчаяние («Я не знаю, зачем я живу») и страстное желание все-таки жить («До смерти хочется жить»). В самом сочетании в одной строчке, рядом понятий «жизни» и «смерти» усиливалась парадоксальность мысли.

Готовность отказаться от себя во времени («ничей я не современник») подавлялась и преодолевалась («пора вам знать, я тоже современник»).

В ряде стихотворений О. Мандельштама звучал мотив вынужденного творческого молчания. Исследователи не раз сопоставляли с тютчевским стихотворением «Silentium» стихи О. Мандельштама с тем же заглавием. Тютчев утверждал невозможность найти адекватное мысли выражение в слове: «Мысль изреченная есть ложь». О. Мандельштам же призывал к немоте, признавал ненужным высказывать себя, ненужным искать понимания у других («Silentium», 1910).

В более поздних стихах появился мотив вынужденного, принудительного творческого молчания («1 января 1924 года», 1924). К творческому молчанию добавлялась необходимость житейского молчания, продиктованного условиями советской действительности («Не говори никому...», 1930). Однако эта «житейская мудрость» не означала того, что поэт готов ей следовать.

От общефилософских тем Мандельштам в своем творчестве переходил к современным. Он осознавал в себе силы на «крестный путь». В 1933 году он решился на шаг, на который не отважился никто из его современников. Он открыто выступил против тирана.

Еще до эпиграммы на Сталина О. Мандельштам написал стихотворение, в котором звучал громкий голос протеста («Квартира тиха, как бумага...», 1933). В том же месяце написано стихотворение-вызов: «Мы живем, под собою не чуя страны...» В нем прозвучал не «кухонный шепот», а крик О. Мандельштама о вынужденном шепоте, страхе свободного слова:

Наши речи за десять шагов не слышны...

«Кремлевский горец» предстал в гротескном, окарикатуренном виде. Усиливалось восприятие лексической характеристикой — словами «полулюдей» — «кто свистит, кто мяучет, кто хнычет». В этом же образном ряду и персонально центральному герою принадлежащее бессмысленное, но выразительное по грубости слово — «бабачит». Явно под сомнением мудрость вождя и пророка — «сам лишь бабачит и тычет».

При характеристике действий к лексическому изображению добавлялся ритмический рисунок:

Как подкову, дарит за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Такие стихи могли быть восприняты — а О. Мандельштам читал их многим знакомым — как самоубийство.

Однако за арестом последовал удивительно легкий приговор о ссылке в Чердынь. Она потом была заменена на Воронеж. Очень может быть, что от немедленной расправы Сталин отказался, чтобы не создавать впечатления признания правоты дерзкого поэта. Он дал ему еще пять лет жизни.

Стихи, составившие три «Воронежские тетради», свидетельствовали о новом творческом взлете. Продолжали звучать темы жизни и смерти, любви и смерти, античности и современности в творчестве Мандельштама.

Тема любви была и в ранних стихах О. Мандельштама. Исследователи творчества поэта отмечали соседство мотивов любви и смерти.

Пусть говорят: любовь крылата, —

Смерть окрыленнее стократ.

(«Твое чудесное произношенье...», 1917)

В стихах о любви мог возникнуть пейзаж «того света», но царство Аида не вызывало чувства ужаса. Тени-души производили впечатление вполне живых («Когда Психея-жизнь спускается к теням...», 1920).

Чувство к женщине вызывает в поэте трагические мысли. Оно всегда далеко от обыденности, от привычной для любовных стихов чувственности, «эротического безумия» («Возьми на радость из моих ладоней...» (1920), «Я наравне с другими...» (1920), («За то, что я руки твои не сумел удержать...» (1920)).

В период относительно спокойный в Воронеже могло показаться, что поэт пытался принять сегодняшнюю жизнь. Но это только на первый взгляд. Иллюзия воли не могла обмануть («Куда как страшно нам с тобой…», 1930). Воронеж оставался «насильственной землей» («Лишив меня морей, разбега и разлета...», 1935).

В период воронежской ссылки пережил Мандельштам минуты отчаяния от невозможности печататься, невозможности прокормить себя и жену и просто от нищеты. Не рассчитывая, что друзья смогут ему помочь (а он писал К. Чуковскому с просьбой через кого-нибудь обратиться прямо к Сталину), О. Мандельштам сам взялся за написание хвалебной оды вождю. По-разному расценивают исследователи это стихотворение — степень его искренности и уровень художественности. Ожидаемого результата стихи не дали. Независимо от этого меньше чем через два месяца О. Мандельштам стряхнул с себя «покаяние» и создал лучшее, по его собственной оценке, произведение — «Стихи о неизвестном солдате» (1937—1938). В них звучала тема человека, принесенного в жертву великим бойням современности.

И свою смерть О. Мандельштам провидит среди миллионов неизвестных солдат. И смерть та будет платой за верность музам, а для поэта в том и состоит его дело, его долг, его доля. При том, что стихотворение достаточно трудно для расшифровки, основная его мысль звучит четко и ясно — приговор всякому насилию над человеком. Это была последняя попытка вступиться за человека.

Собственная жизнь, лишенная свободы, моря, вызывает, мечту, но не надежду («Пусти меня, отдай меня, Воронеж...», 1935).

Сопоставляя последний этап в творчестве Мандельштама и Маяковского, В. Кривулин обратил внимание на характер звучания слова в условиях «паучьей глухоты». Слово само начинает искать гибель. «Умри, мой стих, — пригвождает свое слово В. Маяковский. — Умри, как рядовой». «Мы умрем, как пехотинцы», — вторит ему О. Мандельштам. «Добычу» слова Маяковский приравнивает к работе в рудниках. Слово О. Мандельштама готово было к смертельному риску.

Изучение жизни и творчества Мандельштама сегодня облегчено библиографическими и литературоведческими источниками. Изданы стихи и проза, опубликованы материалы и исследования («Мандельштам и современность», «Мандельштам и античность»), воспоминания и документы.

Источник: Гордович К.Д. История отечественной литературы ХХ века: Пособие для гуманитарных вузов. - СПб.: СпецЛит, 2000