Анализ произведения "Собачье сердце" Булгакова

Повесть «Собачье сердце», третья из серии «фантастических» повестей Булгакова (после «Дьяволиады» и «Роковых яиц»), была написана в январе—марте 1925 г. Цензура (Главлит) запретила опубликование повести как вещи «недопустимой». И тогда по совету и с рекомендательным письмом издателя, видного партийного публициста Н. С. Ангарского, Булгаков отправил исправленную повесть одному из партийных вождей, — члену Политбюро Л. Б. Каменеву, прося прочесть ее на отдыхе и высказать свое мнение. В повести было сделано немало исправлений, смягчающих звучание текста: неоднократное «коммунисты» заменено на «жилтоварищей», «пролетарская» дисциплина — на «трудовую», «революционный» — на «трудовой», название появившейся после многолетнего перерыва 30-градусной водки «Рыковка» (по имени Председателя Совнаркома) — на «Новоблагословенную», были сняты наиболее «сомнительные» абзацы и сделаны другие цензурные исправления.

Но даже конъюнктурная правка не лишила повесть ее социальной направленности, и Каменев высказал свое мнение: «Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя». Через несколько месяцев, в мае 1926 г., в квартире Булгакова был произведен обыск и рукопись повести вместе с дневником писателя конфискована сотрудниками ОГПУ. После продолжительных безуспешных хлопот о возвращении рукописи Булгаков, как вспоминала Е. С. Шиловская-Булгакова, решил в знак протеста демонстративно выйти из Всероссийского союза писателей. И это решительное намерение, как и содействие Горького, позволили вернуть тетради с дневником и рукопись «Собачьего сердца». Повесть «Собачье сердце» Булгакова впервые увидела свет лишь в 1987 г.

Повесть эта многослойна, в ней можно выделить несколько смысловых пластов: по своей фабуле, конечно, это фантастика, но наполненность ее многочисленными узнаваемыми приметами Москвы 1920-х годов превращает повесть в острую сатиру на современность. Сквозь сатирическое изображение фантастического события проникает глубинный социальный и нравственный смысл повести: мысль о недопустимости насилия над природой (в том числе и человеческой) и ответственности за любой научный или социальный эксперимент, мысль о глубокой нравственности и созидающей силе труда и осуждение прикрытого революционной фразеологией тунеядства и паразитизма, ведущего к деградации личности и «разрухе» жизни.

Фантастическая фабула этой «чудовищной истории» (таков подзаголовок повести) теснейшим образом связана с реалиями 1920-х годов: научно-популярная литература была полна статьями об омоложении и грядущей победе над старостью и смертью. Место и время действия — хронотоп, по определению М. М. Бахтина, — несут на себе узнаваемые меты современности, но и являются глубоко символичными.

Московская топография произведения подлинна, в особняке на углу Пречистенского бульвара и Обуховского переулка, выведенном в повести как «калабуховский дом», жил родной брат матери Булгакова, профессор-гинеколог Н. М. Покровский. Вероятно, он и был прообразом Филиппа Филипповича Преображенского. На Пречистенке и около нее жили осколки старой московской интеллигенции, научной и художественной: близкие Булгакову семьи Арендтов, Ляминых, Шервинских, Леонтьевых. Так что Филипп Филиппович был для Булгакова олицетворением независимого типа мышления и лучших черт знакомой ему старомосковской интеллигенции.

И в эту высококультурную среду («калабуховский дом») вторгается воинствующая бездуховность, агрессивное пролетарское хамство, неся «разруху» быту и замену нравственных идеалов, на которых держалась жизнь интеллигентов-«буржуев», — честности, трудолюбия, верности профессиональному долгу — принципом пролетарского происхождения, которого уже достаточно, чтобы претендовать на роль хозяев жизни. И те, кто, по словам Преображенского, стоят «на самой низкой ступени развития», считают единственно возможными и обязательными для всех свой образ мысли и свой образ жизни. Они убеждены, что человеку не к чему «жить в семи комнатах», иметь «сорок пар штанов», что смотровую можно соединить с кабинетом, а столовую со спальней. И философия их крайне примитивна, это философия тунеядцев и паразитов: «Взять все да и поделить...» И разруха, которая начинается везде, где только появляются жилтоварищи, — следствие этой философии, когда вместо упорной и ежедневной конкретной работы начинаются непременные собрания с пением революционных песен.

Время действия повести так же конкретно, узнаваемо: зима 1924—1925 гг., когда повесть и сочинялась («мартовские туманы» мучают вторично родившегося пса головными болями). Характерные приметы времени — повсюду: соседство «граждан», «товарищей» и «господ», шикарных ресторанов и «столовой нормального питания служащих Центрального Совета Народного Хозяйства», где варят щи из гнилой солонины, солидных гонораров профессора и более чем скромного (четыре с половиной червонца в месяц) жалованья «машинисточки». Знакомы были современникам и московская норма жилплощади — 16 аршин, и «фильдеперсовые чулочки», и колбаса сорта «особенная краковская», и новая водка.

Но время действия повести и глубоко символично: псевдоочеловечивание Шарика происходит в период с 23 декабря по 6 января, то есть в промежуток от Сочельника до Рождества. Профессор Преображенский «преображает» собаку в значимые для христиан дни, он как бы сотворяет нового человека, меняя естественный ход природы, подобно Творцу.

Тем самым в повесть был заложен опасный — для судьбы писателя в то время — социальный смысл: напрашивавшееся сравнение невольного эксперимента профессора Преображенского с основанным на марксистской теории-утопии большевистским экспериментом над Россией. Большевики хотели искусственно и ускоренно воспитать «нового человека», но это «воспитание» заключалось в усвоении швондерами и шариковыми революционной фразеологии, принципа «все поделить» и незыблемом убеждении пролетарского превосходства над «буржуями». Большевики убеждали: «Кто был ничем, тот станет всем» (слова из партийного и государственного гимна «Интернационал»), — но опыт профессора Преображенского показал, что Клим Чугункин даже в новой ипостаси, в теле Шарика, все равно остался люмпеном Климом Чугункиным, алкоголиком с двумя судимостями.

И профессорский, и большевистский эксперимент — насилие над природой, психофизиологической или социальной, нарушение естественного порядка вещей, и потому оба они обречены на неудачу. Устами профессора провозглашается бессмысленность революционного вмешательства в природу: «Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!.. человечество само заботится об этом и, в эволюционном порядке каждый год упорно выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар».

Профессорский эксперимент по очеловечиванию Шарика был результатом ошибки: Филипп Филиппович полагал, что гипофиз отвечает за старение или омоложение организма, но никак не за его человеческую форму. Большевики же шли на эксперимент сознательно, руководствуясь своей «наукой» и взваливая на себя ответственность за него, — об этом говорил один из коммунистических идеологов Н. И. Бухарин в том же 1925 г.: «...мы имеем историческую ответственность не более не менее, как за судьбы всего человечества, как зачинатели, но мы не производим экспериментов, мы не вивисекторы, которые ради опыта ножиком режут живой организм, мы сознаем свою историческую ответственность...»

«Вивисектор» Преображенский сумел совладать с ситуацией, осознал бессмысленность и вред своего невольного эксперимента и прекратил его, вернувшись к исходному состоянию. Большевики же оказались в плену у своего эксперимента, на десятилетия навязанного народу России. И Булгаков — на стороне профессора Преображенского, восстановившего природное, естественное. Эту черту своего писательского мировоззрения он не скрывал и потому в известном письме правительству СССР от 28 марта 1930 г. подчеркнул свой «глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции».

Источник: Русская литература XX века: Пособие для старшеклассников, абитуриентов и студентов / Под ред. Т.Н. Нагайцевой. - СПб.: "Нева", 1998