Лирика Пушкина периода ссылки в Михайловское

Приветствую тебя, пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья... —

ровно пять лет тому назад так обращался Пушкин к родовому имению Михайловскому. Возвратился он сюда 8 августа 1824 г. ссыльным. Конфликт с отцом, одиночество (кроме няни Арины Родионовны здесь не осталось близких людей), тяжелое психологическое состояние и даже мысли о побеге за границу — все это, казалось, не располагало к творчеству. Распространялись даже слухи о самоубийстве поэта. В письме у А.И. Тургеневу от 13 августа 1824 г. П.А. Вяземский негодовал, «страшась за Пушкина»: «Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки».

Таким духовным богатырем и стал поэт. Два года ссылки в Михайловском, два года одиночества он превратил в один из самых важных этапов своего духовного и творческого развития. Прежде всего именно в Михайловском он осознал свою роль и миссию русского национального поэта. И то, что этот период закончился написанием стихотворения «Пророк», не было случайностью. Не претендуя на роль Мессии, в атмосфере последекабристских событий он взвалил на себя груз ответственности за поколение и историческую судьбу нации. «Глаголом жги сердца людей» — это была присяга на верность гражданским идеалам юности, эпохи «гражданской экзальтации» и вместе с тем осознание новых задач искусства. «Сердца людей» — это уже не только воспитание, отдельной личности, а формирование национального искусства.

30 декабря в конце 1825 г. в продажу поступил сборник «Стихотворения Александра Пушкина». Его успех был необыкновенным. Если учесть, что прошло всего лишь полмесяца после восстания 14 декабря, то можно говорить, что выход первого сборника поэта имел не только литературный, но и общественный резонанс. Пушкин будоражил сознание нации, оцепеневшей после происшедшей катастрофы. Это был голос национального поэта. «Побежденный учитель» Жуковский, обращаясь к Пушкину, писал: «Ты рожден быть великим поэтом <...> По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе».

Михайловское уединение способствовало взлету пушкинского гения. Над ним витал дух истории: рядом был Псков, все напоминало об эпохе смуты; он был погружен в мир обыкновенной народной жизни, в атмосферу северной природы — с дождливой осенью, длинными зимними вечерами. Редкие развлечения — поездки в Тригорское, в имение П.А. Осиповой, сменялись лишь разговорами с няней, чтением и раздумьями об истории России, о ее судьбе, о народной культуре и самом народе. Он обживал новое пространство, осмыслял ту жизнь, о которой лишь слышал в Лицее, Петербурге, на Юге. Под рукой были «История Карамзина», новое издание стихотворений Жуковского, сочинения Шекспира, Гете, Вольтера, «Библия» и «Коран», рядом — просто Жизнь с ее обыкновенными ценностями и радостями, невзгодами и печалями. Не нужно было примерять никакую маску; важно было открыть свое лицо и выразить свою личность. Он становился поэтом жизни действительной. И ее диалектика — объект его осмысления и художественного воссоздания.

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;

Настоящее уныло:

Всё мгновенно, всё пройдет;

Что пройдет, то будет мило —

это альбомное шутливое стихотворение, перекочевавшее на страницы популярного журнала «Московский телеграф» (1825. №17), обрело философский масштаб. Жизнь во всех ее проявлениях и мгновениях — днях, настоящем и будущем, становилась органической частью душевной, сердечной жизни. Поэт ощущал себя просто человеком, а обыкновенная и ежедневная жизнь была главным объектом вдохновения.

Во многих стихотворениях, написанных после Одессы и часто начатых там, хранится ещё тепло юга. «Фонтану Бахчисарайского дворца», «Виноград», «О дева-роза, я в оковах...», «Ненастный день потух...», «Ночной зефир», «Чаадаеву. С морского берега Тавриды», «Аквилон», «Сожженное письмо», «Храни меня, мой талисман» — мелодии расставания, прощания, заклинания, утраты, определяют музыку этих сладостных, но грустных произведений. «Сон воображенья», «минутные виденья», «души неясный идеал», «на сих развалинах», «помнишь ли былое?», «теперь и лень и тишина», «прощай, письмо любви, прощай!», «священный сладостный обман», «оно сокрылось, изменило...» — в этих поэтических формулах запечатлены мгновенья уже уходящей натуры.

Поэт ищет новые ориентиры своего взгляда на мир и человечество. Два первых михайловских стихотворения, элегия «К морю» и «Разговор книгопродавца с поэтом» — его эстетические манифесты. Элегия, первый вариант, который создавался ещё на юге, в Одессе, — реквием по утраченным иллюзиям, грустная песнь о гибели идеалов, властителей дум. «Ропот заунывный», «грустный шум», «туманный», «умыслом томим», «глухие звуки», «угасал», «бури шум», «умчался», «могущ, глубок», «опустел», «забуду», «гул» — концентрация протяжного «у» создает настроение гула жизни и истории. Судьба Наполеона, пережившего «срок мучений», и певца моря Байрона, «оплаканного свободой», определяют историософский подтекст элегии. «Судьба земли», «капля блага», «просвещенье иль тиран» — эти понятия в поэтической ткани элегии соотносятся с судьбой не отдельных личностей, а всего окружающего бытия современного мира. Дважды звучит в элегии слово «прощай»: в начале — «Прощай, свободная стихия!», в конце — просто: «Прощай же, море!» И эта прозаизация контекста — отражение новых реалий, переход в мир, где море — всего лишь воспоминание. Заключительные стихи из элегии соотносят две реальности, два этапа жизненной и творческой биографии. «Поэтический  побег» по хребтам моря, символа свободной стихии, стремлений к другим берегам, к морю житейскому.

«Разговор поэта с книгопродавцем» — диалог двух концепций жизни и творчества. Поэзия и проза, духовные ценности и материальные блага, вдохновение и рукопись, свобода и зависимость, слава и польза — все эти антиномии обретают в общем контексте исповеди поэта и реальных комментариев — совета книгопродавца свою диалектику. На первый взгляд кажется, что книгопродавец — современный дьявол, демон-искуситель, душепродавец, но его порой циничные речения пронизаны не просто знанием реалий современного мира, но и философской мудростью, эстетической трезвостью: «Не продается вдохновенье, // Но можно рукопись продать». Последняя реплика поэта: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся» из пространства стиха переходит в пространство прозы. И этот переход — не следствие компромисса, а причина осознания новых реалий, новой эстетики действительной жизни. Романтический мир поэта («Я время то воспоминал», «самолюбивые мечты, утехи юности безумной!), его абсолютная свобода претерпевают изменения и включаются в новый творческий контекст. Не случайно «Разговор...», написанный 6 сентября 1824 г., через месяц был напечатан в форме предисловия при издании первой главы «Евгения Онегина» (1825) и тем самым зримо обозначил этот контекст.

Реалии Михайловской ссылки, зимний пейзаж, новые встречи с тригорскими соседями и соседками, разгоревшееся чувство любви к А.П. Керн, посетившей Тригорское, обретают свою жизнь в поэзии. Послания к Вульфу, Языкову, П.А. Осиповой, А.Н. Вульф, К.А. Тимашевой, И.И. Пущину, «Зимний вечер», «Няне», «Признание» открывают мир живых человеческих чувств, ежедневных впечатлений. Пушкин на «ты» с этим миром, ибо он одновременно и поэт, и человек, и как поэту ему ничто человеческое не чуждо. Интонации задушевного разговора, кокетливой игры: «Ах, обмануть меня не трудно!.. // Я сам обманываться рад!», плохо скрываемой грусти («Выпьем с горя, где же кружка? // Сердцу будет веселей») непринужденны и естественны.

И эмоциональный взрыв в «Вакхической песне», «19 октября», «К* (Я помню чудное мгновенье)» — этой великой поэтической трилогии высших ценностей бытия — не заглушает пульса жизни, ее простых радостей. «Вакхическая песнь» — здравица в честь любви солнца, муз, разума. Четырехкратное «да здравствует», трехкратное восславление солнца, восклицательная интонация определяют противостояние «ложной мудрости» и тьме. И обращенное к А.П. Керн любовное послание — история жизни. Семикратное анафорическое «и» сопрягает в единую цепь жизни звенья прожитых лет. Мгновенья, годы, дни, «томленья грусти безнадежной», «тревоги шумной суеты», «бурь порыв мятежный», «мрак заточенья», «глушь» — это то поэтическое пространство, в котором божество, вдохновенье, слезы, жизнь, любовь то исчезают (пятикратное «без» четвертой строфы — символ духовной смерти), то пробуждают (пятикратное «и» последней, шестой строфы — знак воскресения души). И 24 стиха как суточные часы отбивают свой ритм в большом пространстве вечной жизни. Конечно, Анна Петровна Керн и в пушкинском сознании, его эпистолярном дискурсе не была ангелом и воплощением нравственной чистоты. Он мог назвать ее и «вавилонской блудницей», и «мерзкой», но «Я помню чудное мгновенье...» — это не летопись конкретного любовного чувства, а история целой жизни, в которую вошла любовь как чудо, откровение, духовное воскресение. Именно поэтому Пушкин не боится в описании этого чувства преувеличений, литературных реминисценций (известно, что сам образ «гения чистой красоты» — всего лишь цитата из стихотворений Жуковского «Я музу юную бывало...» и «Лала Рук»: «Ах! Не с нами обитает // Гений чистой красоты...», романтических проекций. Это нисколько не способствует условности образности и шаблонности стиля. Это определяет его философский, всечеловеческий масштаб. «Чудное мгновенье» — часть большой духовной жизни, и потому оно прекрасно, но преходяще. Любовь для Пушкина — это всего лишь часть жизни, а потому в ее поэтическом воссоздании он фиксирует не конкретный облик ее носителя, а «память сердца», которая, как известно, «сильней рассудка памяти печальной».

«19 октября» — ярчайшее проявление поэзии действительности. Оно насыщено литературными реминисценциями, в частности, в нем слышны мелодии и образы элегии «Цвет завета» Жуковского. Но начиная с первых стихов «Роняет лес багряный свой убор, // Сребрит мороз увянувшее поле...», Пушкин настойчиво тему лицейского братства, воспоминания детства и юности сопрягает со своей нынешней жизнью, а биографии своих друзей включает в большой контекст современной истории. Рефреном проходящие слова: «печален я», «я пью один», размышления о бегущих днях, об утратах, горькие признания: «Увы, наш круг час от часу редеет», вопрос: «Кому ж из нас под старость день Лицея // Торжествовать придется одному?» превращают 19 октября» в чудное мгновенье быстротекущего бытия. «Друзья мои, прекрасен наш союз!..», «Служенье муз не терпит суеты; // Прекрасное должно быть величаво...», «Поговорим о бурных днях Кавказа // О Шиллере, о славе, о любви» — эти поэтические афоризмы, сгустки духовного и творческого опыта, расширяют пространство рефлексии. Судьба лицейского братства не частный случай пушкинской биографии, это духовная биография поколения. Странники, изгнанники, поэты, государственные мужи — все они оказались на пиру жизни и творческого воображения.

Творчество, любовь, дружба, проказы и пирушки, одиночество и братство, зимние вечера и воспоминания о море и юге, быт и бытие, высокое и низкое, духовное и материальное — всему есть место в пространстве поэзии действительности; все сферы жизни пересекаются, сопрягаются и выявляют свою диалектику. И Пушкин уже здесь не лирический герой, не романтическая маска. Он органическая часть этого мира и его творец.

Пушкинская поэзия действительности не ограничена каким-то определенным топосом. Михайловское — ее душа, а двухлетняя ссылка Пушкина в Михайловское — импульс к ее рождению. Но ее масштаб и мощь — во всечеловеческой отзывчивости, открытости всем впечатлениям бытия. Она открыта не только настоящему, но и проникает в прошлое, воспринимая его как «грядущее прошлое».

Русская история найдет свой отзвук не только в трагедии «Борис Годунов», но и в «Песнях о Стеньке Разине», где стихия воли — Волги, воли — моря синего сопровождает героя народных песен, «молодца удалого», «разбойника лихого», «разгульного буяна» в его походах. Не пропущенные цензурой, «Песни...» стали этапом пушкинского поэтического проникновения в душу народа, в поэтику фольклора.

«Подражания Корану», «Сцена из Фауста», «Наброски к замыслу о Фаусте», «Из Ариостова «Orlando Furiosa»», «Клеопатра», «Андрей Шенье», «С португальского», «Начало I песни «Девственницы» и «Из Вольтера» («Короче дни, а ночи доле») — каждое из этих произведений имело свою судьбу и заняло свое место в творческой эволюции поэта. Он ещё не раз будет возвращаться к истории Клеопатры, будет размышлять о судьбе Вольтера, закончит через 10 лет начатый в 1825 г. перевод стихотворения А. Шенье «Покров, упитанный язвительною кровью...». Но в контексте лирики Пушкина периода ссылки в Михайловское все эти опыты были значимы прежде всего с эстетической точки зрения. Начиная с «Подражаний Корану», где на первый план выступает пророк Магомед (в черновом варианте VI подражания он именуется «поэтом»: «Они твердили: пусть виденья // Толкует хитрый Магомет, // Они ума его творенье, // Его ль нам слушать — он поэт!...»), проложивший дорогу к стихотворению «Пророк», образ поэта — пророка, властителя дум, страдальца, идущего на плаху за свои убеждения, становится миромоделирующим фактором поэзии действительности.

Мощь поэтического слова, сила пророческого дара заполняет пространство лирики Пушкина периода ссылки в Михайловское как утверждающий момент поэзии жизни. И «отец трагедии» Шекспир, и великий дух Гете, и «певец чудотворной девы» Вольтер, и шаловливый Ариосто, и певец свободы, идущий на казнь Андрей Шенье, и пророк Магомед, и библейский пророк — все они становятся союзниками ссыльного поэта и заполняют пространство его поэтической рефлексии своими голосами. Пушкин не стремится переводить их творения; он вплетает в них свои мысли, факты своей биографии, вступает с ними в диалог.

Поэзия действительности включает в себя жизнь во всем многообразии своих проявлений — житейско-биографических, философско-исторических, общественно-политических (не случайно стихи из «Андрея Шенье», запрещенные цензурой: от «Приветствую тебя, мое светило» до «И буря мрачная минет» — распространялись в 1826 г. в списках с произвольным заглавием «На 14 декабря»), литературно-эстетических (многочисленные эпиграммы, послания друзьям-поэтам). Диалог культур как отражение «всечеловеческой отзывчивости» был неизбежен в этом лирическом контексте.

Два года Михайловского уединения, Северной ссылки — это целая эпоха духовного и творческого развития поэта. Сброшены все маски. Пушкин открывает свое подлинное лицо русского национального поэта — гения, поэта жизни действительной. Появляющиеся одна за другой главы «Евгения Онегина» (в Михайловском была завершена 3-я и написаны 4, 5, 6-я главы), «Цыганы», «Борис Годунов», «Граф Нулин» — зримое отражение этого процесса.

Источник: Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века. - М.: ФЛИНТА, 2013