Меню сайта
Статьи » Литература 19 века » Пушкин А.С.

Лирика Пушкина периода Южной ссылки: общая характеристика

  • Статья
  • Еще по теме

Лирика Пушкина периода Южной ссылки (1820—1824) неразрывно связана с философией и эстетикой романтизма, уже утвержденного в русской поэзии его Коломбами — Жуковским и Батюшковым, поэтами-декабристами. Но для Пушкина романтизм был больше чем литературная традиция; он стал его жизненной философией, а поэтому переживался и выражался серьезно, динамично, как мироощущение.

Экзотика южной природы (море, горы, бессарабские степи), ориентальные мотивы, связанные с жизнью и легендами восточных народов (черкесы, крымские татары, цыганы), близость Греции, борющейся за свою независимость и будоражащей вольнолюбивый дух поэта, готового бежать туда, общение с представителями Южного декабристского общества в Каменке, детская болезнь байронизма и судьба Наполеона, водоворот любовных приключений и главное — психология поэта-беглеца, поэта-изгнанника, ссыльного, узника — все это ворвалось в его жизнь почти неожиданно, и все это необходимо было переварить, чтобы поэтически перевыразить. Свойственное Пушкину острое ощущение времени и возраста определяло интенсивность поисков. Лирика по-прежнему первенствовала, но цикл южных поэм, первые главы «Евгения Онегина», создававшиеся параллельно, придавали лирике новое звучание и другой масштаб.

По точному замечанию Ю.М. Лотмана, «романтическое жизнеощущение было в этот момент спасительно для Пушкина потому, что оно обеспечивало ему столь сейчас для него необходимое чувство единства своей личности». Это чувство между тем было лишено интравертности и эгоцентризма, характерных для европейского романтизма. Экстравертность пушкинского взгляда проявлялась в дальнейшем осмыслении проблемы героя века. Если в петербургский период он в большей степени осмыслял его идеологию, то теперь его интересовала психология современного человека. И свое психологическое состояние, свое самостояние он дистанцировал от комплексов романтического героя. Пушкин, максимально приблизившись к романтическому жизнеощущению, постоянно вел с ним диалог.

«Преждевременная старость души» — это пушкинское определение романтического героя было ему чуждо и воспринималось не как «участь гения, а болезнь сына больной цивилизации». Он был «искатель новых ощущений», и уже в первом стихотворении, написанном в Южной ссылке «ночью на палубе корабля» и напечатанном с пометой «Черное море 1820 сентября», — «Погасло дневное светило...», всматриваясь в прошедшее, говоря о «потерянной младости», «сердце хладном», его лирический герой устремлен в будущее, в неизвестное: «с волнением и тоской туда стремлюся я...» Проходящие рефреном стихи: «Шуми, шуми, послушное ветрило, // Волнуйся надо мной, угрюмый океан» — символ движения и борения с судьбой.

Пушкинский романтизм полисемантичен, так как он пытается вместить все живые впечатления бытия, и он диалогичен, потому что поэт воспринимает его уже не столько изнутри как лирический герой, как alter ego автора, а как Автор, который ощущает постоянную дистанцию между собой и героем. Он иногда примеряет его маску, но никогда не скрывает свое лицо.

Первые стихотворения Пушкина периода Южной ссылки, такие как «Мне вас не жаль, года весны моей», «Погасло дневное светило», «Я пережил свои желанья», мучительное расставание с молодостью, ее страстями. Это своеобразная трилогия утраченных иллюзий. И здесь голос лирического героя, новообращенного романтика звучит во всю свою силу. «Я пережил», «я разлюбил», «остались мне одни страданья», «плоды сердечной пустоты», «увял цветущий мой венец», «живу печальный, одинокий», «И жду: придет ли мой конец?» — весь набор из лексикона «унылой элегии» в интонациях этого героя. Но Пушкин словно сбрасывает на глазах эту маску и через два месяца во втором послании «Чаадаеву» — он уже как Поэт-автор излагает свою новую философии и жизненную позицию:

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихий труд и жажду размышлений.

Владею днем моим; с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум;

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы

И в просвещении стать с веком наравне. <...>

К печалям я привык, расчелся я с судьбою

И жизнь перенесу стоической душою.

Говоря о пафосе поэзии Пушкина, В.Г. Белинский настойчиво видел в нем прежде всего «поэта-художника», «вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства как для искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически прекрасному, любящего всё и поэтому терпимого ко всему». Художественный дар Пушкина лишен односторонности, он и в романтизме не ортодокс, а «ищущий среди нашедших». Поэтому его авторская позиция не укладывается в позицию лирического героя и шире — любого направления современной романтической позиции. Он может пересечься с Жуковским в осмыслении узничества («Узник», «Птичка»), его антологическая лирика («Земля и море», «Муза», «Дева», «Дионея») напоминает о батюшковских «Подражаниях древним», в своем героическом цикле («Дочери Карагеоргия», «Война», «Гречанка верная! не плачь, — он пал героем», «Из письма Гнедича»), в вольнолюбивой лирике («Кинжал», «К Овидию», «Наполеон») он развивает традиции гражданского романтизма, ему не чужды байронические мотивы и образы, особенно в южных поэмах, но он не отдает никому предпочтения.

Это был путь к художественному синтезу. Пушкин ищет прежде всего пластическое решение образа. В стилизации молдавской песни «Черная шаль» или сюжета из древнерусской истории («Песнь о вещем Олеге», мифологическом образе («Нереида», «Земля и море», «Муза», «Дионея»), воссоздании картины природы («Приметы», «Таврида») или сцен любви («Ночь») он стремится проникнуть в разные сферы бытия и не утратить их колорита. Его «Черная шаль», пронизанная неистовыми страстями («безглавое тело я долго топтал», «я помню моленья... текущую кровь...», «отер я безмолвно кровавую сталь», «гляжу как безумный на черную шаль»), — жестокий романс, где лирическое «я» предельно отстранено от авторского сознания и способствует постижению образности «молдавской песни». В «Песни о вещем Олеге» с удивительной пластичностью воссоздан мир языческих верований, трогательного слияния человека с окружающим миром, простодушие и наивность бытия. Вещий Олег и его конь — кентаврический образ этого мира. «И верного друга прощальной рукой // И гладит и треплет по шее крутой» — в двух стихах с пронзительной силой (чего стоит образ «прощальной руки») передана пластика отдаленной во времени, но приближенной духовно реальности. И в воссоздании Тавриды, «счастливого», «прелестного» края, где лирический герой пьет «жадно воздух сладострастья» и переживает «несовершенство бытия», автор прежде всего поэт-художник: «Зачем не верить вам, поэты?», «Мечты поэзии прелестной, // Благословенные мечты!» И его «Таврида» — это синтез воспоминаний о юности, скорби об ушедших днях, пейзажных реалий, поэтических дум, обращений к друзьям, надежд на воскрешение («Воскресли чувства, ясен ум»). Антологический мир также пропущен через «я» лирического поэта: «на утренней заре я видел нереиду», «в младенчестве моем она [Муза] меня любила». Но сам образ этого мифологического бытия искусно вылеплен автором как живая реальность. И поэтому мифологическая муза легко превращается в «резвую болтунью», «шалунью», лицо Дионеи долго «улыбку нежную <...> хранит, а из мира идиллии Мосха («Земля и море») поэт легко переходит в «гостеприимные дубравы», в «надежную тишину» долины.

«Поэт-художник» интравертность романтического сознания, «я» своего лирического героя распространяет в большом мире современности, своей поэзии, придает ей масштаб реальной жизни. Голоса других миров, других сознаний — органическая часть авторского жизнетворчества. Вот характерный образец такого синтеза — любовное стихотворение «Ночь». Это восьмистишие, как музыкальная октава воссоздает все ноты-звуки любовного чувства: неслучайно в последнем стихе ровно восемь слов, затухающих в повторах и многоточиях. Ночь, горящая свеча, призрачные голоса, глаза, блистающие и улыбающиеся во тьме, аккомпанемент из нежного «...ли,...ль,...лю» и напряженное «ч» — все способствует воссозданию романтической атмосферы таинственного, волшебного, невыразимого. Но в эту атмосферу врываются живые чувства поэта; поток стихов превращается в «ручьи любви». Романтическая ночь — всего лишь плод поэтической фантазии, сладкого сна, и последние, уже невнятно произносимые слова, паузы предвосхищают забвение во сне.

Пушкин вошел в романтизм как в новую реальность. Свою участь ссыльного, узника, добровольного изгнанника он переживает как судьбу. Но одновременно это и судьба Поэта, его новое существование. Во втором послании «Чаадаеву», в «Послании цензору», «Из письма Гнедичу» в стихотворениях «К моей чернильнице», «Чиновник и поэт», в посланиях Денису Давыдову, Баратынскому, В.Ф. Раевскому, Ф.Н. Глинке, Алексееву, Катенину, Дельвигу он отстаивает свою поэтическую свободу. «И вольный глас моей цевницы», «молебнов лести не пою», «вольнолюбивые надежды оживим», «свободы друг миролюбивый», « И страстью воли и гоненьем // Я стал известен меж людей, «Я говорил пред хладной толпой // Языком истины свободной» — все эти признания вписаны в большой контекст свободолюбивой лирики, где в единый хор вплетаются голоса дочери Карагеоргия, верной гречанки, узника, вольной птички, звуки войны, кинжала.

И две тени постоянно преследуют поэта — тень Овидия и тень Байрона. «Овидиев сюжет» настойчиво входит в лирику Пушкина периода Южной ссылки с первых же дней пребывания с Бессарабии. В поэтическом письме к Гнедичу он возникает как узник этой страны, «хитрым Августом изгнанный». В послании «Чаадаеву» — «прах Овидиев пустынный мой сосед», в послании «Баратынскому. Из Бессарабии» — «ещё доныне тень Назона // Дунайских ищет берегов», и поэт желает в лице друга «обнять <...> Овидия живого». Наконец он обращает свой голос непосредственно к герою своих дум. В послании «К Овидию» он вступает в диалог с ним, воспринимая его как поэта — собрата, как брата по судьбе невольника и изгнанника. «Суровый славянин, я слез не проливал...», русский поэт отстаивает свою философию самостояния, но вместе с тем он готов продолжать поэтическое дело предшественника: «Утешься: не увял Овидиев венец!»

Диалог с Байроном почти не выходит на поверхность. Но и в южных поэмах отчетливо звучит голос автора «восточных повестей», а элегию «Погасло дневное светило» он рассматривает как «подражание Байрону», как и английский поэт, он готов разделить судьбу греческого народа; стихотворение «К морю», работа над которым началась ещё в Одессе, Пушкин рассматривал как посвященное памяти Байрона, умершего 19 апреля 1824 г. Уже в Михайловском, дорабатывая и завершая текст элегии, он назвал его «другой властитель наших дум».

Столь же значим в его сознании этого периода и образ Наполеона, которому он не только посвящает специальное произведение «Наполеон», но и пытается осмыслить его судьбу в парадигме романтического жизнетворчества — судьбу «изгнанника вселенной» во «мраке ссылки». Но «великий человек», «могучий баловень побед», «дивный ум, отец, думавший о «милом сыне», для Пушкина прежде всего тиран, презревший человечество, плененный самовластьем, губитель «новорожденной свободы».

Тема романтического эгоиста находит свое продолжение и развитие в «Демоне». Романтическое сознание и романтический герой получают в этом стихотворении аналитическое осмысление. Разрушительное воздействие демонизма как воплощения философии скептицизма, мизантропической этики, презрения к миру воссоздано Пушкиным с удивительным лаконизмом в этом 24-стишном произведении, не разделенном на строфы. Первые 300 12 стихов — одно сложноподчиненное предложение времени, где два слова «когда — тогда» фиксируют два этапа жизни, «впечатлений бытия»: до встречи с демоном и после нее. И если первый этап — торжество жизни, ее чудных мгновений, надежд, наслаждений, возвышенных чувств, вдохновенных искусств, то встреча со «злобным гением», с демоном — переворот в сознании. «Язвительные речи», «хладный яд», «неистощимая клевета», презрение к вдохновению, безверие, насмешливый взгляд на жизнь — и как следствие: «И ничего во всей природе // Благословить он не хотел» — за всем этим открываются те аспекты романтического мировоззрения, которые Пушкин нейтрализовал широтой своего, авторского взгляда на мир и человека.

В цикле стихотворений 1823 г., одесского периода: «Кто, волны, вас остановил...», «Бывало в сладком ослепленье...», «Демон», «Свободы сеятель пустынный», «Телега жизни» — Пушкин переживает и осмысляет кризис романтических представлений. Общеевропейская реакция, задушившая все революционные движения в Европе, судьба вождей, «сеятелей свободы», рождает грустные мысли поэта. Но его разочарование в романтизме не было тотальным и не переросло в глубокий духовный кризис. Романтизм оказался пройденным этапом, необходимым и важным как для жизнестроительства, так и для творческого развития. Новые обстоятельства жизни и исторические реалии вносили свои коррективы в лирику.

Источник: Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века. - М.: ФЛИНТА, 2013

Понравился материал?
19
Рассказать друзьям:
Просмотров: 14550