Болдинская осень в творчестве Пушкина: лирика

Период скитаний — это важный этап творческого взросления, созревания, вынашивания серьезных замыслов. Тяжелое духовное состояние, поднадзорное существование, бездомность не способствовали реализации многих из них. Нужна была Болдинская осень, чтобы холерный карантин, отрезавший поэта от внешнего мира на три месяца, принес уединение, внутреннюю сосредоточенность, когда наступало то состояние, которое он позднее опишет в своей знаменитой «Осени»:

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

Минута — и стихи свободно потекут.

Болдинская осень 1830 г. — звездный час поэта, пир его воображения и звездный час всей русской поэзии. Пять «Повестей Белкина», четыре «Маленьких трагедий», завершение работы над «Евгением Онегиным», стихотворная повесть «Домик в Коломне» и пародийная прозаическая «История села Горюхина», «Сказка о попе и его работнике Балде», полемические статьи и, конечно, стихотворения (около 30) — и все это в течение каких-то трех месяцев. Все три рода поэзии на равных входили в его поэзию, и это был, говоря словами Белинского, тот «мирообъемлющий» взгляд, которому было подвластно все.

Осень всегда была для Пушкина порой творчества, но обстоятельства складывались так, что от нынешней осени он не ожидал ничего. Сложности с женитьбой на Натали Гончаровой, имущественные дела в Болдине, а тут ещё холерный карантин — все противилось вдохновению и не располагало к творчеству. Но как это было нередко: Пушкин не поддавался обстоятельствам и настроению, а побеждал их. Это поистине был пир воображения во время холеры. Может быть, и одна из его «Маленьких трагедий» получила заглавие «Пир во время чумы» именно потому, что «Есть упоение в бою // И бездны мрачной на краю <...> И в дуновении Чумы».

Болдинская лирика только на первый взгляд пестра и разнолика. Интенсивность творческого процесса (чуть ли не каждый день рождалось новое произведение) и его эстетическое переживание в многочисленных письмах, статьях, заметках превращали лирику в своеобразную кардиограмму духовных и стенограмму творческих поисков.

Уже первое стихотворение Болдинской осени Пушкина — «Бесы», написанное 7 сентября, никак не соотносится с реальными обстоятельствами. Это «зимнее», метельное стихотворение все пронизано мраком и мутью, страхом. Ясный день ранней осени не предвещал ничего подобного. Это было состояние, настроение души, то, что Шекспир называл «зима тревоги нашей». Напряженный ритм четырехстопного хорея, многочисленные рефрены, фиксирующие вой вьюги, снежные завихрении, кружение бесов, блуждания в ночи сопрягают в единый мирообраз два слова-понятия: «мрак» и «бесы». Мракобесие как состояние не только души, но и общества было хорошо почувствовано и передано Достоевским в романе «Бесы». А пушкинский лирический пролог в Болдинскую осень был сопряжен с прошлым и рождал состояние напряжения и тоски, что отразилось в финальном четверостишии.

На следующий день, словно отогнав от себя «исчадий ада» и трезво осмыслив выгоды своего нынешнего положения, Пушкин пишет «Элегию», где осмысление прошлого соотносится с сегодняшним, настоящим и предвещает будущее. «Безумных лет угасшее веселье» — «Мой путь уныл» — «Сулит мне труд и горе // Грядущего волнуемое море» — так в первой строфе определены этапы жизненного пути. Каждый этап передан в двустишии и синтаксически «отбит» точкой. Следующая строфа — восьмистишие — одно предложение, эмоциональный поток, где точки с запятой — законченная незаконченность, а двоеточие влечет за собой шлейф надежд, иллюзий, призрачного счастья. Призывание жизни («не хочу умирать; я жить хочу»), определение ее смысла: «чтоб мыслить и страдать» (в первоначальном варианте: «...и мечтать»), трезвое осознание платы за всевозможные наслаждения — и великая мудрость поэта и человека.

Назвав свое стихотворение «Элегия», Пушкин, по существу отказывается от жанрового канона. Сохраняя элегическое настроение, он создает стихотворение философского содержания, где «светлая печать» и экзистенциальная концепция неразделимы. Опираясь на сонетный объем (14 стихов), он не следует канону. Две строфы (6 и 8 стихов) зеркально отражаются друг в друге: «как вино» — «гармонией упьюсь», «печаль минувших дней» — закат печальный», «труд и горе <...> волнуемое море» — «меж горестей, забот и треволненья», «сулит» — «ведаю». И в перекличках, отраженьях — отзвуки сонетной завершенной гармонии, законченности, но вместе с тем и глубина элегического чувства, открытость души новым впечатлениям. Пушкинское «может быть» (вспомним: «любовь ещё быть может, // В душе моей угасла не совсем» или «А может быть и то: поэта обыкновенный ждал удел») — знак этой открытости и вариативности судьбы. «Элегия» — это философская медитация на темы жизни и судьбы, свет в эпоху мракобесия.

А в конце периода Болдинской осени, вероятно, уже на излете творческого вдохновения, в зимний день он напишет стихотворение «Цыганы» с подзаголовком «С английского». Скорее всего, подзаголовок — мистификация, ибо исследователям не удалось до сих пор найти что-либо соответствующее в английской литературе. Но это произведение — память об одноименной поэме, южной ссылке, бессарабских степях, с нескрываемым чувством ностальгии — «лето наших надежд».

Из Болдина Пушкин уезжал с огромным творческим урожаем и с уверенностью в том, что «блеснет любовь» и он обретет свой Дом. Лирика Болдинской осени причудлива в своих настроениях, в своем тематическом диапазоне: анфологические эпиграммы (Царскосельская статуя», «Отрок», «Рифма», «Труд») в ней соседствуют с испанскими и английскими текстами. («Я здесь, Инезилья», «Пред испанкой благородной», «Паж или Пятнадцатый год», «Из Berry Cornwall» и «Медок»), поэт вдруг возвращается к арзрумским впечатлениям («Стамбул гяуры нынче славят...»). Да и весь творческий процесс Болдинской осени прихотлив и непредсказуем: лирика сменяется прозой, проза — драматургией, внезапно рождаются критические статьи, пародии; работа над «Повестями Белкина» вдруг обрывается и начинается работа над «Маленькими трагедиями», сжигается десятая глава «Евгения Онегина» и завершается работа над текстом всего романа.

Но и в этом кажущемся отсутствии формальной и банальной логики есть своя высшая логика. Смена родов поэзии, жизненного материала, эпох и стран способствовала художественному синтезу. Пушкин искал взаимодействие поэзии и прозы, лирики и драматургии. Стихотворения могли спокойно входить и в текст «Маленьких трагедий», и в прозаическое «Путешествие в Арзрум», и в открытое пространство поглавного издания «Евгения Онегина».

Болдинская лирика в большом контексте всего творчества Пушкина периода Болдинской осени 1830 г. носила экспериментальный характер. В нее внедрялся материал прозы и полемически отстаивалось право на новые сюжеты и новую поэтику. Так, стихотворение «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...» — эстетический манифест, утверждающий быт и будни деревенской, простонародной жизни как объект творчества и поэзии. Диалог с критиком — это продолжение той литературно-критической деятельности, которой Пушкин занимался в это время. Более того, это был зримый аргумент в пользу того, что поэзии ничто не чуждо и что предмет поэзии вся жизнь. Картина деревенской жизни, которую поэт предлагает «румяному критику»:

Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.

Без шапки он, несет под мышкой гроб ребенка

И кличет издали ленивого попенка,

Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.

Скорей! Ждать некогда! давно бы схоронил —

немногословна, но в ней, говоря некрасовскими словами, «горя реченька». Проза жизни вырабатывает в поэзии свой язык.

Показательны в этом отношении «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», где уже в номинации текста — ядро поэтики. Сам творческий процесс обнажен, и 15 стихов четырехстопного хорея, заключенных в одну строфу, — единый поток прозаических реалий бессонной ночи (7 стихов) и мучительных вопросов (5 и 8 стихов) о смысле жизни. Пушкинская философия жизни — вопросы без ответов, но в безответности вопросов — драматизм и напряженность мысли, тот накал чувств, который напоминает «гробовые видения» Моцарта. По всей вероятности, «Стихи...» создавались одновременно с работой над «Моцартом и Сальери». Из мыслей Моцарта во время бессонниц родился его «Реквием», пушкинские «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» дали импульс к постановке субстанциальных проблем бытия.

Стихотворение «Герой» — одно из программных в болдинской лирике. Его диалогическая структура, библейский эпиграф «Что есть истина?», обращение к мемуарным источникам о посещении Наполеоном чумного госпиталя в Яффе и выставленная в конце текста дата «29 сентября 1830. Москва», фиксирующая прибытие императора Николая I в холодную Москву, — все это превращает произведение в острую дискуссию о нравственном смысле истории и о природе истины и вымысла в исторических источниках. Поэт и Друг не антагонисты в этом споре; скорее, они соратники в стремлении добраться до истины. Заключительные слова Поэта, ставшие хрестоматийными:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман.

Оставь герою сердце; что же

Он будет без него? Тиран! —

не являются итогом дискуссии.

Точку, казалось бы ставит Друг, отвечая на эту реплику одним словом: «Утешься...» Но далее следует даже не многоточие, а знак незавершенности текста и указанная дата. Опубликованное в журнале «Телескоп» (1831. №1) без подписи, о чем Пушкин специально просил, чтобы не заподозрили в лести царю, оно ставило более масштабные вопросы, чем это выражено в заключительной реплике Поэта. «Герой» пушкинского стихотворения — это не только и даже не столько заявленные исторические личности. Их гуманные деяния — лишь эпизод в их непростой политической биографии.

Вся человеческая жизнь — ответ на право называться героем, и в этом смысле далеко не случайно Пушкин хотел предпослать текст стихотворения отдельному изданию восьмой главы «Евгения Онегина». Окончание в Болдино 25 сентября текста романа, сожжение 10 главы, общие коррективы, внесенные в текст в связи с написанием «Путешествия Онегина», — все это актуализировало проблему дальнейшей судьбы «героя романа». Уже после окончания всего текста 5 октября 1831 г. Пушкин пишет письмо Онегина Татьяне и включает его в восьмую главу, отказавшись от «Героя». «Очеловечивание» Онегина произошло в его письме, и поэтому необходимость в специальном прологе к тексту отпала. Все эти моменты творческой истории «Героя» позволяют вписать его в пространство «онегинского текста» и теснее связать его с пушкинским творчеством периода Болдинской осени.

Болдинская лирика как пролог к пушкинской лирике 1830-х годов отчетливо обозначила синтетизм пушкинского мышления, выявила «лирические подтексты» других родов литературы.

Источник: Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века. - М.: ФЛИНТА, 2013