Меню сайта
Статьи » Литература 20 века » Другие авторы

Обзор поэзии Ходасевича В.Ф. (общий анализ и характеристика сборников)

  • Статья
  • Еще по теме

Ходасевич был убежден, что «именно поэзия была главной силой в русской литературе... именно в поэзии намечались и созревали ее важнейшие течения». Притом неотъемлемым свойством настоящего художника он считал «смелость» и «независимость», равно как и «тот проницательный реализм, без которого нет и не может быть истинного художества». Зародыши такого «проницательного реализма», свойственного, в особенности, русской поэзии (и вообще русской литературе) Ходасевич отметил уже в «Слове о полку Игореве».

С ранних лет Ходасевич привык также мыслить себя и свою поэтическую работу в потоке общего движения русской литературы и развития русского стиха, соразмерять свое творчество с творчеством Пушкина, Баратынского, Тютчева, поэтов пушкинской плеяды. Русская поэзия — от первых ее истоков до современности — мыслилась им как единое целое, а собственная его поэтическая работа как малое, но неотъемлемое звено в развитии ее нравственно-духовных традиций.

Недаром одно из своих последних стихотворений Ходасевич посвятил прославлению четырехстопного ямба, в котором чтил символ особой красоты и стройности русской поэзии — размера, освященного именами Ломоносова, Державина и Пушкина: Испытывая гордость высокой стройностью, смелостью и свободой русской поэзии и сам пытаясь следовать по пути, завещанному Державиным, Пушкиным и Баратынским (а также Тютчевым и такими позднейшими пантами-мыслителями второй половины XIX века, как Фет, Анненский и Случевский), Ходасевич считал миссию русского поэта пророческой и вместе с тем глубоко трагической.

Сознавая себя (и Цветаеву) стоящими в стороне от обоих господствовавших в пору его поэтического становления направлений — символизма и акмеизма (а впоследствии — футуризма), Ходасевич весьма ревниво относился к своему особому положению — положению своеобразного «поэтического консерватора», опиравшегося в своих наивысших поэтических достижениях на традиции «золотого» (а не «серебряного») века русской поэзии.

Раннее творчество Ходасевича

Свою позицию поэта — хранителя «вечного огня» русской поэзии Ходасевич выработал не сразу. Ранние его стихи 1904 — 1905 годов несут на себе печать влияния символизма. Их стержневые темы — одиночество, противостояние мира действительности и мира поэтической мечты, ощущение слабости и непрочности своего бытия, порывания ввысь, к недостижимому Идеалу, постоянно манящему к себе и в то же время зловещему, ускользающему. Но уже среди этих ранних стихотворений есть и такие, в которых проступают черты, характерные для позднейшей зрелой лирики Ходасевича, определяющие ее художественную неповторимость — редкая, впечатляющая зоркость взгляда поэта, скупая, суровая точность слов, характеризующих внешнюю обстановку действий, соединение кажущегося холода и бесстрастия в передаче атмосферы и примет окружающей обстановки с напряженностью внутренней жизни юноши-поэта. Таковы стихотворения «Осенние сумерки», «Часовня», «Звезда» (1904), «Я не знаю худшего мученья... », «С простора», «Вечером в детской» (1905) н другие, не вошедшие позднее в прижизненные сборники стихов Ходасевича.

Влияние поэтики символизма ощущается и в двух первых поэтических сборниках Ходасевича «Молодость» и «Счастливый домик», но во втором из них мы встречаем уже целый ряд стихотворений, в которых ярко проявилось своеобразное и неповторимое лицо Ходасевича — поэта мыслителя, глубоко и органически связанного с пушкинской традицией и вместе с тем — с наследием русской романтической поэзии 20 —30-х гг. XIX века — с поэтическим миром Баратынского, Тютчева, Лермонтова, Е. П. Ростопчиной («Закат», «Увы, дитя...», «Душа», «Голос Дженни»; два стихотворения 1910-1912 гг., объединенные темой поэта-Орфея; «Жеманницы былых годов» (1912); «К музе» (1910) и т. д.). Особый интерес для понимания поэтического самоопределения Ходасевича в это переходное для него время представляет второе из стихотворений о поэте-Орфее: Ходасевич рисует себя здесь стоящим между двумя равно близкими ему мирами — завещанной веками поэтической традицией с ее высокими и вечными темами Любви, Страдания и Смерти — и окружающим трагическим миром, на который не может не отзываться муза современного поэта-Орфея.

Постепенно, посредством медленного упорного труда, Ходасевич поднимается по ступеням творческого пути к трем вершинам своих поэтических достижений — сборникам «Путем зерна» и «Тяжелая лира», вобравшим в себя стихи 1914 — 1922 годов, и к созданному за рубежом, после отъезда из России, циклу «Европейская ночь» (1922—1929). К основным образам и мотивам каждого из этих трех поэтических циклов близки и немногочисленные не включенные в них, но создававшиеся параллельно стихи второй половины 1910-х начала 1930-х годов (впрочем, после 1929 г. Ходасевич написал лишь несколько стихотворений, притом большей частью шуточных). О взыскательности к себе Ходасевича свидетельствует то, что в каждый свои сборник он включал не более 30-40 стихотворений. Дошедшие до нас черновики поэта хранят следы долгой упорной работы над каждой строкой текста.

Сборник «Путем зерна»

Открывающее сборник «Путем зерна» стихотворение (давшее ему название) — декларация поэта, только что пережившего грозный, крутой перелом в жизни страны. Ходасевич выражает в нем уверенность, что так же, как зерну, брошенному крестьянином в землю, не только его душе, но и всей России, ее народу, да и «всему живущему» дана единая общая мудрость — «идти путем зерна», — умереть и воскреснуть к новой жизни, пройдя через испытания революции. Так выявляется лейтмотив, скрепляющей между собой стихи этого сборника, посвященные как сугубо личным, так и более широким темам, стихи, где мысль поэта вбирает в себя картины жизни взволнованной войной и революцией страны.

От стихотворения, посвященного резкому неприятию войны («Слезы Рахили», 1916), Ходасевич переходит к описанию жизни поэта, живущего, как и всякий рядовой человек, «в заботах каждого дня». Скупыми штрихами он рисует картины мятущейся в огне и бреду ноябрьской Москвы 1917 года, фигуры швеи, молчаливо склонившейся над своей машинкой, найденного утром в Петровском парке самоубийцы, мальчишки-газетчика,— «пронырливой бестии» в «растрепанных валенках», безразличного к тому, «позор иль торжество» несут русскому человеку продаваемые им «Вечерние известия», «запоздалой старухе», которая, задыхаясь, тащит ганки по заснеженным, заметенным метелью московским улицам.

Особое место в книге занимают стихи, посвященные домашнему теплу и уюту, а также написанные вольным стихом зарисовки позднее приобретших в глазах поэта символический смысл, но в своей реальной будничности неярких и неброских эпизодов жизни Москвы, Венеции, подмосковного дачного места. По фактуре стиха эти зарисовки побуждают читателя вспомнить такие стихотворения Пушкина, как «Вновь я посетил...», а также блоковские «Вольные мысли». Связь с темами пушкинского «Медного всадника» особо подчеркнута в стихотворении «Дом», где разобранный в годы голода и разрухи на дрова московский домик ассоциативно связан с трагической судьбой домика Параши, снесенного петербургским наводнением, а тем самым — и с общей судьбой современных людей, брошенных временем в бурный поток исторических перемен и потрясений.

Сборник «Тяжелая лира»

Искание той же «рембрандтовой правды в поэзии наших дней», о котором писал Андрей Белый и которое определяет основное содержание и стиль книги «Путем зерна», получают дальнейшее претворение в четвертой книге стихов Ходасевича «Тяжелая лира» — одном из высших достижений русской поэзии XX века. И здесь в большинстве стихов — как бы беглые записки «из дневника». Но грубая житейская проза возвышена и пересоздана в них поэтическим взором автора, прозревающего в самых обыденных, ничем не выдающихся моментах жизни и явлениях окружающего мира глубокий, неведомый большинству его обитателей символический смысл.

Ю. Н. Тынянов отметил в лучших стихах Ходасевича «зловещую угловатость», «нарочитую неловкость стиха». Он же писал о стихотворении «Перешагни, перескочи... », что это «почти розановская записка, с бормочущими домашними рифмами, неожиданно короткая, как бы внезапное вторжение записной книжки в классную комнату высокой лирики», проницательно усмотрев в стихотворениях автора «Тяжелой лиры» совмещение начал поэтической архаики и современности, гармонии и дисгармонии. Но, поклонник Маяковского и Пастернака, опоязовец Тынянов не сумел оценить по достоинству этой особенности лирики Ходасевича, особенности, которая на деле как раз и придает ей ее особое, неповторимое лицо.

Цикл «Европейская ночь»

Стихи последнего периода, объединенные поэтом под имеющим символический смысл названием «Европейская ночь», во многом продолжают ту линию поисков резкой светотени и в то же время предельной, временами пугающей читателя скорбной правды, которые получили наивысшее свое воплощение в стихотворениях сборника «Тяжелая лира», посвященных мучительному противоречию между тягостным земным существованием поэта в мире житейской прозы и его внутренним, духовным порывом к бесконечности. И в то же время они заметно отличаются по своему общему тону и пафосу от стихотворений двух предшествующих его книг. Поэта удручают те «уродики, уродища, уроды» и те фантасмагорические, мрачные и абсурдные («макаберные», по его определению) в своей удручающей повседневности картины, которые окружают его в глухом мраке «европейской ночи», завершившей период первой мировой войны и несвершившихся надежд русской революции. Ему особенно близки люди, раздавленные «европейской ночью»,— «нездоровая и бледная» девушка Марихен, вынужденная стоять за пивной стойкой, безрукий калека, идущий, чтобы на миг забыться, в кинематограф с беременной женой, погибший на войне английский портной, а позднее — солдат Джон Боттом. И в то же время мысль поэта постоянно возвращается к родной, столь близкой ему и одновременно столь далекой от него России и к голодному Петрограду 1921 — 1922 гг., тяжелая жизнь в котором стала незабываемым апогеем его поэтического творчества.

В цикле "Европейская ночь" мы сталкиваемся не раз с подчеркиванием и обнажением роли необычного стилистического узора, а часто и композиционного приема: то это неожиданный перенос части последнего замыкающего стих слова в начало следующей строки, то обращение к забытому в поэтической практике XX века двухстопному ямбу («Смоленский рынок»), нарочитая смена поэтической тональности или смысловой аналогизм, ломающий изначально заданную схему сюжетного развития («Искушение», «Буря», «Соррентинские фотографы», «Баллада» и др.). «Европейская ночь» густо населена не только «бесчисленным множеством приемов», но и тем обилием разнообразных, несходных между собой «действующих лиц».

«Самоповторения» Ходасевича

Вообще следует заметить, что Ходасевич весьма сознательно относился к твоему поэтическому творчеству. Рассматриваемая с этой точки зрения его книга «Державин» представляет собой, в сущности, введение в равной степени в поэтический мир Державина и самого ее автора. То же можно сказать и о работах Ходасевича о Пушкине, нередко имеющих, как и книга о Державине, скрытый автобиографический подтекст. Так, в предисловии к книге «Поэтическое хозяйство Пушкина» (1923) Ходасевич писал об авторемииисценциях в пушкинских стихах: «Самоповторения у художника не случайны. Каждое вскрытое пристрастие — к теме, к приему, к образу, даже к слову — лишняя черта в образе самого художника. Черта тем более достоверная, чем упорнее высказано пристрастие».

Эта мысль Ходасевича (в сущности, повторяющая суждение А. Белого о важности для каждого из крупных русских поэтов пристрастия их к определенным эпитетам, метафорам и «краскам зрения» была оспорена Б. В. Томашевским, вызвав между ним и Ходасевичем острую полемику). Между тем, если мысль Ходасевича не всегда верна по отношению к Пушкину (на чем настаивал Томашеский), то она многое разъясняет в поэзии самого Ходасевича. С первых шагов и до конца его поэтического творчества он упорно обращался к одним и тем же устойчивым поэтическим и философским мотивам: близкому позднейшей философии экзистенциализма мотиву хрупкости и непрочности личного бытия, предчувствию близкой смерти, противоположности в человеке духовного и телесного начал, особому драматизму борьбы между ними, заканчивающейся конечной победой «прорастающих» в душе человека внутренних сил над сковывающей их «телесной оболочкой», победой, без которой невозможен прорыв человека к высшему духовному прозрению (хотя процесс этого прорастания происходит болезненно и нелегко). Все эти варьирующиеся и углубляющиеся «самоповторения» образуют своего рода лейтмотивы философской лирики Ходасевича, сцепляющие воедино его стихотворения, нередко хронологически отделенные друг от друга многими годами и создающие из них единое художественное целое. К перечисленным «самоповторениям» Ходасевича следует добавить его постоянные возвращения к темам о высоком пророческом жребии поэта-Орфея и о чувстве глубокой сопричастности своем судьбам России и классической русской поэтической традиции, идущей от Ломоносова, Державина и Пушкина. 

Источник: Пушкин. Достоевский. Серебряный век. / Фридлендер Г.М. СПб: "Наука", 1995

Понравился материал?
16
Рассказать друзьям:
Просмотров: 16272