Поэма Блока "Двенадцать": анализ (1 вариант)

Риторические тенденции проявляются в знаменитом стихотворении Блока «Скифы», написанном в 1918 году под влиянием стихотворения Пушкина «Клеветникам России». Однако «Скифам» противостоит прославленная поэма «Двенадцать» (Блок), где, напротив, происходит резкий поворот назад к цыганской безудержности. Двенадцать написанных в самых разных ритмах стихотворений, составивших эту поэму, созданную за несколько январских дней 1918 года, вызвали столь бурную — как восторженную, так и гневную, — реакцию, породили столько толкований, что «Двенадцать» можно, пожалуй, назвать одной из наиболее подробно прокомментированных поэм XX века. Советская критика на основе этого произведения пыталась представить Блока родоначальником советской поэзии — рафинированным интеллигентом, дворянином, перешедшим на сторону большевиков. Такому толкованию препятствует лишь появление в последней строке поэмы Христа в белом венце, о чем советские критики обычно умалчивают.

Поэма «Двенадцать» (Блок), конечно, не самое совершенное творение автора, но логическое завершение его поэтического и духовного пути. Понять эту поэму можно, лишь исходя из блоковских заветных мыслей о «крушении гуманизма». Воспитанный в семье, исповедовавшей либерально-гуманистические идеи, Блок в 1909 году начинает ощущать бессилие гуманизма перед лицом неудержимого наступления стихии, предвестием которого явилось, по мысли Блока, мессинское землетрясение. Дворянин, наследник лучших традиций дворянства, автор с содроганием наблюдал крушение старого мира. В 1917 году он участвует в работе Чрезвычайной следственной комиссии, учрежденной для расследования деятельности царских министров. Он пишет работу «Последние дни императорской власти», присутствует при крахе ненавистного ему общества. Приход большевиков к власти, разграбление его библиотеки в Шахматове Блок воспринимает как натиск стихии.

В истории подобное уже случалось: в 1918 году Блок прославляет римского «большевика» Катилину в одноименном очерке. Рассказ о «бледном предвестнике нового мира» Катилине, равно как и «Скифы», — риторические версии анархического максимализма «Двенадцати». Это подтверждают дневник и записные книжки Блока начала 1918 года. Все события рассматриваются здесь сквозь призму заветных блоковских тем. Приветствовать великий бунт — значит хранить верность арийской, дикой, воинственной крови. Интеллигенция предала революцию, а сам Блок оказался в положении exclusissimus /окончательно изгнанный/. Интеллигенция дрожит за свои «духовные ценности», как банкир — за свои акции. Апостолы воровали деньги для Христа. У Иуды была бородка, как у Троцкого.

Восторг Блока вызван причинами более общими, чем политика, революция. Он упоминает в цитированной записи наставника Андрея Белого Штейнера, который предсказывал пришествие эфирного Христа, Гоголя, в котором символисты видели русского пророка, и, главное, гётевского Мефистофеля. Именно к Мефистофелю, принявшему облик пуделя, обращены слова Фауста: «Не ворчи, пудель». И тот же пудель возникает на страницах «Двенадцати»:

Только нищий пес голодный
Ковыляет позади, —

ковыляет так же неотвязно, как Мефистофель рядом с Фаустом и его учеником. Хотя Блок не произносит этой фразы, он подразумевает ответ, который дает Мефистофель Фаусту на вопрос: «Кто ты?» — «Ein Teil von jener Kraft, die stehts das Bose will und stehts das Gute schafft» /Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно творит добро/. Быть может, именно здесь кроется разгадка «Двенадцати».

Наиболее оригинальные интерпретаторы поэмы двигались в двух направлениях. Ефим Эткинд показал единство ее структуры, скрывающееся под мнимым хаосом: эпизоды монтируются вокруг одного, центрального — убийства Катьки; рамкой служат главки, изображенное шествие «двенадцати» по улицам города, который, в свою очередь, обрамлен некоей вселенской вьюгой, причем до убийства ветер дует «двенадцати» в спину, а после начинает дуть им в лицо, ибо природа восстает против них.

Другие комментаторы (Б. Гаспаров, Гакель, посвятивший «Двенадцати» целую книгу, вышедшую в 1975 году) не без оснований сопоставляют поэму с остальным творчеством Блока и выявляют ее несомненную связь с «Балаганчиком» (снег у Блока всегда выступает в качестве глубоко эротической стихии). Кукольную природу персонажей "Двенадцати" обнажает их беспорядочная, бессмысленная жестикуляция (они скользят, падают и проч.: прямо держатся и идут вперед одни лишь "двенадцать»), Гаспаров указывает также на присутствие в поэме балаганщика, который комментирует происходящее, привлекает к нему внимание зрителей. Сценки следуют одна за другой, причем в основе каждой лежит новый припев, новый народный ритм (ритм частушки, романса, лозунга). Фаустов пудель, кукольный Христос, немудреная любовная драма: по мнению Гаспарова, «Двенадцать» — не что иное, как шествие «ряженых» на Святках. Это не означает, что поэма лишена трагического или мистического смысла. Однако смысл этот скрыт за насмешкой, как Мефистофель — за обличьем пуделя. Разыгрывается заключительная сцена кукольного представления, в которую Блок вкладывает не только политический, но и общечеловеческий, притом издевательский смысл. Катька, новая Коломбина, падает на заснеженную мостовую. Петрушка, одновременно и лунный Пьеро и апостол Петр, по-детски оплакивает ее. Эсхатологические ожидания, которыми жила Россия со времен Гоголя, сбываются... в балагане!

Таким образом, «Двенадцать» — это новый прилив дикого лиризма, вызывающий в памяти «Снежную маску», это повторение драмы Коломбины, это издевательский взгляд на призвание России и Истории, это шествие, возникающие из вьюги и во вьюге же исчезающее. «Возмездие», с его стремлением к ясности, осталось далеко позади! Больше, чем когда-либо, Блока влекут к себе хмель, буря, заметающая причинно-следственные связи в Истории. Тем более что Истории больше нет, все превратилось в маскарад... маскарад в красно-белых тонах.

Источник: История русской литературы: ХХ век: Серебряный век / Под ред. Ж. Нива, И. Сермана и др. – М.: Изд. группа "Прогресс" – "Литера", 1995