Современники Толстого о "Войне и мире"

«Война и мир» — необычное литературное произведение. Толстой и сам подчеркивал его уникальность: «Что такое „Война и мир“? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. „Война и мир“ есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось». И в самом деле — масштаб повествования, огромное количество персонажей (70 лиц, характеры которых разработаны, и около 500 эпизодических), развертывание действия сразу на нескольких «сценических площадках», двуязычие романа, сосуществование рядом «картин жизни» и авторских философско-исторических монологов, наконец, двойной эпилог (после завершения повествования о судьбах героев звучит финальное «внероманное» авторское слово) — все это делает «Войну и мир» единственным в своем роде текстом. Вероятно, именно это впечатление так часто подвигало пишущих о романе на необычные сравнения. 

А. Вайль сравнил роман Толстого с гигантской фреской, обладающей эффектом монументальной живописи (детали бросаются в глаза на близком расстоянии, но целое видится издалека), или мозаикой, в которой «каждый камушек и блестящ сам по себе, и включен в блеск целостной композиции». Андрей Белый (в 1912 году), имея в виду неполное соответствие громадного содержания и найденной художественной формы, сопоставил «Войну и мир» с гигантским зданием, которое до сих пор стоит перед нами в «строительных лесах».

Роман выходил в свет постепенно, по мере написания частей, с 1867 по 1869 год. Современники, первые читатели «Войны и мира», были захвачены судьбами героев, ждали продолжения, строили догадки — и спорили. Впрочем, спорили больше литературные критики, писатели и военные историки — спор шел прежде всего о соответствии романного изображения реальным событиям и реальным историческим лицам. Князь П. А. Вяземский, современник и друг Пушкина, обвинил Толстого в «историческом вольнодумстве», отрицании и унижении истории. Участник Бородинского сражения А. С. Норов посчитал, что автор романа оскорбил патриотические чувства, собрав «скандальные анекдоты» (то есть легенды, устные рассказы) военного времени вместо описания реальных событий. Историк А. Витмер сразу после выхода в свет романа выпустил книгу, где последовательно представлял случаи искажения Толстым исторических фактов.

Поначалу очень резко высказался о романе, точнее, о его первой опубликованной части, И. С. Тургенев: «К истинному своему огорчению, я должен признаться, что роман этот мне кажется положительно плох, скучен, неудачен. Толстой зашел не в свой монастырь» Позже Тургенев изменил свое мнение, но его первое впечатление и резкость высказывания отражают раздражающее несоответствие толстовского романа ожиданиям современников. От Толстого ждут «исторического романа». Романы самого Тургенева, конечно, нельзя назвать в полном смысле слова «историческими», его слова «зашел не в свой монастырь» свидетельствуют о том, что историю Тургенев считает своим полем деятельности. Тургеневский роман всегда связан с проблемами времени. Тургенев как никто умел улавливать быстро меняющееся лицо эпохи, «образ и давление времени». В его романах всегда есть центральный герой, воплощающий «эпохальный характер». Это личность, через которую историческое движение осуществляет себя и которая сама вносит новое в духовный облик эпохи (Рудин, Инсаров, Базаров). У Толстого такого героя, который концентрирует в себе идеи времени, судьба которого «держит» на себе весь роман, нет. Вместо него на первом плане «с равным интересом» для автора многие и разные «и молодые, и старые люди, и мужчины, и женщины того времени».

Тургенев, как и многие его современники, воспринимает начало «Войны и мира» на фоне традиционного (романтического) исторического романа — английского (В. Скотта), французского (А. Дюма), русского (М. Загоскина, И. Лажечникова). В центре такого романа обычно вымышленный герой, частный человек, который волею судьбы оказался втянут в исторические события. У А. Дюма, романами которого Толстой зачитывался в юности, сюжет строился следующим образом: молодой дворянин-провинциал, приехав в Париж, приобщается к тайнам большой политики, оказывается рядом с королями, кардиналами, герцогами; перед ним (и перед читателем) открываются скрытые пружины исторических событий — любовь, заговоры, соперничество. Именно политическая жизнь в таком романе изображается как историческая. Она с ее интригами и тайными целями дает богатый материал для сюжета романа. Частный человек только тогда становится участником истории, когда он вовлечен в тайные политические игры. В таком романе всегда много приключений, большую роль играет любовь, участие героя в войнах и политических заговорах. В романах В. Скотта, родоначальника исторического романа, изображаются яркие личности (Айвенго, Роб Рой), удаленные во времени и потому «экзотические» эпохи (средневековье), необыкновенные ситуации (таинственные путешествия и встречи, восстания, крестовые походы). Главная задача такого романа — дать портрет эпохи, очерк нравов, «оживить» историю. Поэтому историческая жизнь дается сквозь частную («домашним образом», по словам Пушкина).

Пушкин в «Капитанской дочке» использовал и трансформировал эту традицию: 1773 год, восстание Пугачева рисуется в повести в простодушном повествовании «семейственных записок» Петра Гринева, а исторические лица — мужицкий «царь» и императрица Екатерина II — выступают как люди, неожиданным и чудесным образом определившие судьбу и счастье влюбленных.

К пушкинской повести Толстой в «Войне и мире», пожалуй, ближе всего; однако именно потому, что «Капитанская дочка» уже не традиционный исторический роман (как, например, легко вписывающиеся в эту традицию романы Загоскина). Далее мы увидим, что цели Толстого совсем иные, поэтому современники удивлялись бедности в романе «исторического колорита», бытовых деталей, которые воспринимались бы как «экзотические» или «ностальгические» из-за своей «музейности», погруженности в прошлое. Здесь детали, указывающие на время (особенности одежды гостей в салоне Анны Павловны Шерер, модные словечки, клавикорды и арфа Жюли Карагиной, экосез и англез, которые танцуют у Ростовых), сосредоточены в основном в начале романа, потом автор как бы перестает их «замечать» и отмечать. Почти не упоминается о круге чтения героев (разве что о французском романе, которые читает Кутузов), о культурной жизни Москвы и Петербурга — культурно-исторический колорит в «Войне и мире» почти отсутствует. Если он и подчеркнут, то для того, чтобы оттенить индивидуальность, характер героя: черты прошедшего XVIII века в облике и поведении старого князя Болконского или графа Безухова — светского льва времен Екатерины II. У молодых героев Толстого детали, характеризующие время, не значимы, потому что все внимание автора направлено на внутреннюю жизнь действующих лиц. Мы видим происходящее их глазами, как бы «изнутри» эпохи, поэтому быт становится незаметен, он не отмечен, потому что привычен для героев. Для автора же это лишь внешняя оболочка жизни, существенная только для таких персонажей, как Анна Павловна Шерер или князь Василий Курагин, которые целиком живут на низшем уровне существования — в сфере политики и светских интриг.

Современники событий 1812 года не всегда узнавали себя и свое время в книге Толстого. Так, А. С. Норов возмущался неправдоподобием сцены (т. 3, ч. 2, гл. XVI), где князь Андрей, посещающий Кутузова накануне Бородинского боя, видит в руках главнокомандующего французский роман мадам Жанлис: для Норова никак не соотносились 1812 год, величайшее сражение и легкомысленный французский романчик. Однако жизнь странным образом повернула к нам смысл приведенного отзыва. Вскоре после опубликования своей статьи о «Войне и мире» А. С. Норов умер. Писатель Г. Данилевский, разбирая его архив, нашел в нем книжку — «Похождения Родерика Рандома» Жанлис с надписью рукой Норова по-французски: «Читал в Москве, раненый и взятый в плен французами в сентябре 1812 г.». «То, что было с подпоручиком артиллерии в сентябре 1812 года, забылось через сорок шесть лет престарелым сановником в сентябре 1868 года, так как не подходило под понятие, невольно составленное им с течением времени, о временах двенадцатого года»,— пишет Данилевский. Так что прав оказался художник, а не «очевидец». Детали ушедшей, «исторической» жизни оказались точно угаданы и восстановлены поэтом, увидевшим и описавшим историю как живую жизнь, полную глубинного смысла и красоты.

Источник: Русская литература. XIX век. От Крылова до Чехова: Учеб. пособие. Сост. Н.Г. Михновец. - СПб.:"Паритет", 2001