"Война и мир": историческая основа

«Война и мир» (1863— 1869) — произведение, своеобразное по жанру. Не случайно его часто именуют «романом-эпопеей». В нем изображена панорама подлинных исторических событий, которые происходили на обширной территории Центральной и Восточной Европы. Среди множества его персонажей реальные лица (Александр I, Кутузов, Багратион, Сперанский, Ростопчин и др.) непринужденно соседствуют с вымышленными героями (Андрей Болконский и его семья, Пьер Безухов, Наташа Ростова и ее семья, Курагины, Друбецкие и др.).

В сложной истории создания романа обычно акцентируют тот факт, что первоначально автор предполагал написать роман о декабристах, в связи с чем и повел глубокие документально-исторические изыскания. Однако текстовые заготовки к этому не осуществленному замыслу имеют все же мало общего с «Войной и миром». Между тем текст и замысел самого романа претерпели сложнейшую эволюцию.

Лишь после долгой творческой работы над различными вариантами начала (хотя они в конце концов были отброшены, однако представляют собой, как правило, весьма интересную прозу вполне «толстовского» уровня!) автор остановился на публикуемом ныне варианте с собранием в салоне Анны Павловны Шерер, разные участники которого ведут разговоры о международном положении России, современной политике и т. д. и т.п., и где перед читателем уже появляются два главных мужских персонажа — Андрей Болконский и Пьер Безухов.

«Война и мир» Толстого — произведение, содержание которого по праву считается ныне образцом художественно точного изображения эпохи. Однако известно, что сначала ряд современников обвинил Толстого в «неправильном» изображении исторических и военных реалий. С острыми замечаниями по поводу «неправильностей» в воссоздании автором времени Александра I выступили, например, П.А. Вяземский, А.С. Норов и др. С нападками на «неправильности» военного характера на Толстого обрушился военный историк М.И. Богданович, блестящий специалист, который проявил однако удивительную читательскую «глухоту» к толстовскому стилю. Аргументированнее и интереснее была критика военных аспектов романа в брошюре военного теоретика и историка, профессора академии генерального штаба А. Витмера.

По словам Витмера, «Смелые парадоксы... «Войны и мира» распространили в большей части нашего общества, столь доверчивого ко всякого рода авторитетам, самые превратные понятия как о военном деле, так и об исторических событиях 1812 года». Здесь невольным образом признается, как много читателей было убеждено Толстым-художником в точности воссозданной им исторической панорамы. Сам же Витмер отмечает в романе ряд частных «неправильностей». Например, вполне резонно указывает, что Толстой «руководствуется слишком оригинальным способом при вычислении пропорций: по его словам, французы считали до сражения (Бородинского) 120 тысяч человек, а после сражения 100 тысяч. Из этих цифр всякий, полагаем, вправе вывести заключение, что французы потеряли в сражении 1/6 часть своих сил; граф же Толстой отсюда же выводит, что они потеряли 1/4 своей армии».

Витмер пытался обосновать подобный подход к художественному произведению. Он усиленно подчеркивал, что критикует неправильности в содержании лишь одного из томов «Войны и мира», ибо «в первых трех томах своего произведения (эпоха до 1812 года) автор «Войны и мира» описывал события и проводил свои идеи как художник, в образах», следовательно, «исторической истины от него нечего было и ожидать».

«Том IV», о котором говорит Витмер, соответствует, по принятому ныне делению, третьему тому романа. Существует три текстовых варианта «Войны и мира», вопрос о предпочтительности, «каноничности» каждого из которых дискутируется в «толстоведении» по сей день. Первоначальное разделение на шесть томов (его имеет в виду Витмер) было заменено Толстым делением на четыре тома в издании 1873 г. Одновременно в 1873 г. под психологическим давлением критиков были выведены из романного текста в особое приложение военно-исторические и философские рассуждения, составляющие многие десятки страниц даже в эпилоге (а также переведены на русский ведущиеся по-французски в романе разговоры); впоследствии и те и те возвратились в роман, но деление на четыре тома сохранилось. Издание 1873 г. не получило впоследствии распространения, но имело место и в XX в. среди филологов своих сторонников (напр., академик Н.К. Гудзий) и как массовая «народная книга» (или книга для учащихся), кстати сказать, могло бы быть с успехом воспроизведено сегодня. Критикуемый том, по словам Витмера, полон «отвлеченных рассуждений» и «исторических указаний», что и дает право, по мнению Витмера, относиться к нему «с тою же строгостью, как ко всякому историческому труду, потому что здесь художник отходит на второй план, уступая место историку, философу и историческому критику». Как видим, внутренняя целостность индивидуального стиля художника здесь недопонимается. Толстой, конечно, стремился высказаться на исторические и философские темы независимо и более правильно, чем современная ему наука, но нигде не перестал мыслить художественно.

. Так, Л.Н. Толстой порою стремился добиться исторической правды не путем скрупулезного следования за работами современных историков (которых отлично знал, однако даже с С. Соловьевым во многом не соглашался), но, так сказать, «вопреки» их сведениям и трактовкам. Не доверяя «книжным» историческим сведениям, Толстой идет осенью 1867 г. в сопровождении С.А. Берса на обследование Бородинского поля. В результате собственных исследовании Л.Н. Толстой заявил в третьем томе «Войны и мира», что бородинская позиция выглядела не так, как ее изображают ученые-историки, и даже вставил в текст произведения план сражения, на котором дана расстановка сил «по Толстому».

Опыт натуральной школы, ее приемы и техника были полезны писателю даже при работе над «Войной и миром» — произведением реалистическим, созданным на основе творческой фантазии, типизации и условности. Толстому явно хотелось в рамках романа, художественного произведения, доказать ряд своих личных идей из военной и политической истории, и даже сформировать на их основе концепцию исторического развития. Но в итоге, подобно физиологиям, Толстой, по сути, в своих философско-исторических рассуждениях вместо научного исторического доказательства создает именно образ такого доказательства, вместо научной концепции — образ таковой.

А. Витмер, как мы помним, мотивировал свою критику описания Толстым военных перипетий 1812 г. тем, что соответствующий том, в отличие от предыдущих, полон исторических рассуждений, напоминая не роман, а «исторический труд». Однако Витмер не имел доступа к первоначальным вариантам романа, опубликованным ныне, и не знал о следующей интересной особенности того направления, в котором шел Толстой в процессе работы над произведением. Многочисленные варианты I тома, оставленные Толстым вне окончательного текста, свидетельствуют, что первоначально описанию войны 1805 г. сопутствовало также большое количество «исторических рассуждений» (содержащих прямую полемику с военными историками, сходную с той, которая представлена в окончательном тексте тома, критиковавшегося Витмером). То, что в итоге из одного тома подобные «отвлечения» радикально изъяты, а в другом сохранены и вплетены между главами, непосредственно развивающими сюжет, — нечастое в русской прозе явление. Даже после того, как эти компоненты были однажды в порядке опыта выведены автором в особое приложение (в издании 1873 г.). они впоследствии вернулись в текст романа, где и публикуются по сей день. И, напротив, изображения Аустерлица переиздания почти не коснулись — первоначально возникшие у Толстого историко-философские соображения вокруг событий 1805 г. так и остались вне публикуемого текста, составив в наши дни XIII том Академического ПСС Л.Н. Толстого (черновики и варианты).

Толстой, смело рисующий «по-своему», например, бородинскую позицию, в отношении изображения историками Аустерлица ограничивается выражением общего скепсиса. Мифические «точные подсчеты» количества войск при Бородино, на которых «ловил» автора «Войны и мира» А. Витмер, которые в других случаях побуждали современников гадать об источнике сведений «графа Толстого», — результат «философского презрения» Толстого к мнимой, по его мнению, объективности современных историков, а также косвенное подкрепление типично толстовской идеи, что на войне решает дело не число, а моральный дух войск: русско-австрийские союзники под Аустерлицем имели над Наполеоном солидный перевес — и проиграли баталию.

Основные силы французов под прикрытием тумана проникли к центру войск союзников. Их увидели, когда уже было поздно. Солдаты начинают в панике спасаться бегством. В этой ситуации Андрей Болконский и совершает подвиг, бросаясь вперед со знаменем. Однако князь Андрей тут же получает выводящее его из строя тяжелое ранение.

Толстой подчеркивает, что геройский порыв Болконского, так мечтавшего о великом подвиге, ничего не изменил в картине боя и остался незамеченным. Впрочем, что любопытно, по авторской воле Толстого недавний кумир Болконского Бонапарт «остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами)», и изрек: «Вот красивая смерть» («Voila une belle mort, — сказал Наполеон, глядя на Болконского»). Постоянно театрализующий все вокруг себя, склонный к позам узурпатор не упускает случая произнести перед своим окружением «великие слова» над геройски павшим вражеским знаменосцем.

Великий писатель не обследовал сам место событий (как он сделал это в случае с Бородином) и, как следствие, он не имел о нем «особого мнения» (как с вопросом о бородинской позиции). Может даже показаться (если сравнить изображение им Аустерлица с описанием у Михайловского-Данилевского, Жомини и др.), что Толстой точно последует в изображении Аустерлица историкам. Обрисованную им Аустерлицкую позицию в основных ее контурах можно «проверять» по картам у историков — она в целом совпадает с ними. Впрочем, в деталях дают о себе знать законы художественной условности. Например, чтобы компактно обрисовать различные участки битвы, Толстой «изобрел» любопытный сюжетный прием — он вводит памятную всем скачку Николая Ростова «почти по передней линии» (т. I, гл. XVII). Николай скачет с правого фланга, от Багратиона. Он встречает сначала остатки русских улан — уланы, действительно, были там и потеряли в своей геройски-безрассудной атаке, спровоцированной цесаревичем Константином, 400 человек и пленным своего шефа Е.И. Меллера-Закомельского. Затем он попадает на место, засаженное виноградниками, где только что состоялась (мы подразумеваем историческую реальность!) резня между великанами-пехотинцами Преображенского полка и мамелюками, исход которой решили русские конногвардейцы, оттеснившие кавалерию и взявшие вражеское знамя — единственный русский трофей Аустерлица. Толстой, однако, «упрямо» делает по-своему: этот подвиг пропускается, местность он изображает просто как некое поле — на нем-то Ростов застает в романе начало третьей русской атаки, предпринятой уже кавалергардским полком. Но и ее Толстой рисует «не так», если сравнить с историческими источниками (работами А.И. Михайловского-Данилевского и др.).

Ныне местность под Аустерлицем (г. Славков, Словакия) мелиорирована, ее рельеф несколько сглажен, пронизан культурными автомобильными дорогами. Но даже сейчас по ней трудно было бы «проскакать» в данном направлении. Тем более в 1805 г. всадник не мог бы лихо проскакать по всем этим балкам, болотцам, холмам и виноградникам — вдобавок, через гущу сражения! И все же ясно, что Толстой вводит тут условную «неправильность» сознательно, художественно типизируя ситуацию. Он ценит при случае некоторые приемы литературной техники натуральной школы, но не гонится за натуралистической буквальностью, оставаясь романистом и не преображаясь в «историка» или исторического философа.

Источник: Минералов Ю.И. История русской литературы 19 в. (40-60-е годы). М.:Высш. шк., 2003