Пьер в Москве, занятой французами

Снова, как в описании Бородинского сражения, особую роль в передаче того, какой была Москва в первые дни вступления в город наполеоновских войск, Толстой отводит Пьеру Безухову.

Оставшись в Москве, чтобы лично убить ненавистного Наполеона, Пьер вместо этого романтического поступка по стечению обстоятельств неожиданно для себя самого делает совсем другое — спасает французского офицера от выстрела душевнобольного, выносит на руках из пожара неизвестную девочку, бросается на мародера — солдата, рвущего ожерелье с шеи молодой женщины. И в этот момент, имея при себе пистолет и кинжал, арестован французским патрулем.

Вся цепь случайностей, образовавших новый трудный и значительный виток биографии Пьера, делает его не просто свидетелем исторических событий. В общем замысле романа все это имеет большую значимость. Как справедливо пишут в своей книге «Роман Л. Н. Толстого «Война и мир» В. Хализев и С. Кормилов, «исторический» план и план «частной жизни» и «Войне и мире» неразделимы. Если историю, как утверждай писатель, движут не эпические герои, а люди — все в совокупности, — то нельзя делить их на «исторических» и «неисторических». У Толстого все на равных правах участвуют в малых и грандиозных событиях...».

Жизнь Пьера, столь заметного, экстравагантно-знаменитого в своем кругу человека, отныне становится замечательной именно тем, что он разделил страшную участь тысяч рядовых жертв войны. Отныне его удел: голод, холод, унижения плена, полная зависимость от настроений конвоиров, ожидание возможного расстрела. И все это на фоне горящей, разоряемой французами Москвы. С суровой простотой правды показывает Толстой, что теперь для Пьера существовало лишь два исхода: погибнуть от этих непосильных испытаний или стать человеком иного склада, способным наряду с простыми солдатами из крестьян терпеть невыносимые лишения.

Два мотива намечает здесь писатель в изображении Пьера, теперь ставшего человеческим атомом потока военных событий, — осознание на своей собственной судьбе, что есть жизнь, существование. Еда, сон, свобода от страха смерти — все эти состояния человеческого живого существа как бы заново, вернее, в первый раз так глубоко постигаются Пьером и по мере одоления болезни и смерти жизнью осознаются как истинное счастье: «В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей...» Сегодня мы по-иному, чем первые читатели Толстого, читаем эти строки. С иной стороны, не только как покорность неизбежной судьбе, как отвлеченное «доброе, круглое», видится и человечность солдата — крестьянина Платона Каратаева. Народная отстраненность от суетного, ограниченно-себялюбивого во имя мудрости целостной жизни, ее продолжения в других людях, в самой ее драгоценной сущности — вот направление общечеловеческой мысли Толстого.

Каратаевское «круглое», объединяющее начало Толстой стремится выразить и в символическом образе жизни-шара, снящегося Пьеру в плену. Шар — образ гармонии и одновременно образ вечности в движении и смене друг другом преходящего, частичного, временного. Конечно, это одна из самых программных попыток Толстого, а не только его персонажа, заявить о целостности, неделимости жизни.

Но в романе наряду с идеей целостности существования живет постоянно и идея движения, развития, образ потока. И это второе направление мысли Пьера и всего его самоосуществления запечатлел уже эпилог, где Пьер снова в напряженном поиске, в искании истины о своем времени и обществе.

Именно идея движения — все большего единения России в противостоянии наполеоновскому нашествию, победа жизни над угрозой уничтожения и порабощения, приход на смену уходящим новых поколений завершает и эпическое, и романическое повествование Толстого, выводя в эпилоге к проблемам будущего человечества. «Какая сила движет человечеством?» — этот вопрос философского эпилога «Войны и мира» мы продолжаем осмыслять в наше время с его неотложными гуманистическими заботами, проблемами, замыслами.

Источник: Комина Р.В. Над страницами русской классики. - М.: Просвещение, 1991