Изображение истории в романе "Война и мир"

Толстой-художник пронизывает изображаемое светом поэзии и творческого воображения, так что жизнь видится полной красоты и значительности. Открыв эпоху 1805-1812 годов как эпоху поэтическую, Толстой ощутил и ее непознанность: «Я начал писать книгу о прошедшем. Описывая это прошедшее, я нашел, что не только оно неизвестно, но что оно известно и описано совершенно навыворот тому, что было». В этом высказывании обозначен один из истоков спора Толстого с историками. Автор «Войны и мира» противопоставляет историка и художника: «Историк обязан иногда, пригибая истину, подводить все действия исторических лиц под одну идею, которую он вложил в это лицо. Художник напротив». Толстой отстаивает позицию поэта, которому открыто то, что недоступно историкам. Он исходит из идеи целостности жизни и хочет создать художественную картину мира как аналог этой целостности.

Принцип изображения в «Войне и мире» порожден представлениями автора о ходе истории как движении жизни. Толстой спорит с представлениями о том, что исторический процесс основывается на «решающих событиях», критических ситуациях (военные сражения, политические кризисы), которые являются результатом действий «исторических лиц» и определяют жизнь всех остальных людей. В начале третьей части второго тома, говоря о главном, с точки зрения историков, событии 1808 года — свидании Наполеона и Александра I в Эрфурте,— а также о политических реформах в России, автор замечает: «Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований». История, говорит Толстой,— это не политика, не интриги государственных деятелей. Смысл происходящего содержится в движении повседневной жизни, наполненной глубокими человеческими интересами. Значим каждый элемент жизни, из них, этих «бесконечно малых элементов», действий, побуждений и судеб отдельных людей, складывается общий рисунок жизни и то, что потом назовут «историей». Историк имеет дело с «мертвым» событием, описывает его из другого, своего времени, накладывая на него отпечаток своих представлений («пригибает истину»).

Собственно, это закон обычного восприятия времени, следствие ограниченности человеческого сознания. В эпизоде Шенграбенского сражения Толстой показывает, как Николай Ростов, участвуя в военном деле, испытывает естественный страх; однако позже, рассказывая о нем товарищам, невольно приукрашивает происходившее. Любое событие, показывает Толстой, проходит через субъективное сознание и в нем подвергается воздействию трафаретов мышления. Историки имеют дело с такими свидетельствами очевидцев и к их искажениям реальности добавляют свои искажения. Поэтому историки невольно «лгут», выстраивая «объективную картину» происходившего. Трудность для историка состоит и в том, что он пытается определить причину, начало и конец явлений, в то время как у каждого из них множество причин, каждое — результат предшествующей цепи причин, которая уходит в бесконечность. Поэтому, как представляется Толстому, человек с его разумом не в силах познать всей глубины смыслов событий.

Историки, на взгляд Толстого, не учитывают и того, что любое событие — реализация одной из многих возможностей. Ученый-историк имеет дело только с реализовавшимся результатом, в то время как любой узел жизни несет в себе множество альтернативных исходов, которые в позднейшем осмыслении не учитываются, отбрасываются. Так история выпрямляется наукой в прямую линию, не имеющую ничего общего с богатством, запутанностью и разнообразием жизни. Историк представляет дискретным то, что на самом деле непрерывно, ведь у исторической науки нет способа «скопировать» непрерывность.

Однако то, что недоступно историку, который руководствуется фактами, логикой, разумом, дерзает познать и показать поэт — он стремится уловить жизнь как целое и как единичную подробность, несущую в себе целое. Дискретность, отдельность эпизодов уравновешивается непрерывностью повествования и многообразием сцеплений, сплетений всех элементов художественного целого. Толстой не историк в строгом смысле этого слова (и претензии к нему современников были необоснованы). Он художник и философ настоящего, пытающийся схватить, изобразить живую жизнь со всеми ветвлениями ее вариантов и возможностей. Выстраивание сюжета как последовательности событий тоже требует «прямой линии», но Толстой противопоставляет этой однолинейности принцип «мозаичной» связи, «покадрового монтажа» эпизодов, создающий впечатление движения, «роения» жизни. Поэтому для него необходим именно такой — огромный — художественный материал, со множеством лиц и событий. Он словно стремится ничего не упустить, всему найти свое место. В то время как автор-повествователь переходит от одной сюжетной линии к другой, время оставленного события не останавливается, и жизнь в нем не замирает, а продолжается и в той точке, которая «не освещена» рассказом, чтобы в свое время снова стать видимой для читателя.

Толстой в «Войне и мире» оперирует не только отдельными судьбами, но и человеческими множествами (русская и французская армии, жители Москвы, пленные), он рисует жизнь «мира» как человеческого сообщества в бесконечном и вечном мире. Поэтому книга Толстого выходит за рамки обычного романа, она приобретает сходство с древним эпосом. Современники Толстого называли «Войну и мир» «русской Илиадой и Одиссеей», а исследователи XX века определили ее жанр как «роман-эпопею».

В отличие от исторических романов первой половины XIX века Толстой изображает событие не только через восприятие отдельного человека (как бы «через узкую щель частной жизни»), как в «Пармской обители» или «Капитанской дочке», но в «полифонии» (многоголосье) точек зрения и восприятий разных людей и в сверхличном видении автора, открывающем истинный масштаб происходящего.

Источник: Русская литература. XIX век. От Крылова до Чехова: Учеб. пособие. Сост. Н.Г. Михновец. - СПб.:"Паритет", 2001