Праведники Лескова ("антики") из цикла "Праведники"

Рассказы Лескова обращены к глу­бинам человеческой природы. Герои-праведники, о которых «сказывается» в цикле Лескова «Праведники» , ред­костны и обычны одновременно. Алексашка Рыжов — однодум и уже этим уникален. Но исток его особости в факте, который достаточно обычен: он Библию читал и «до Христа дочитался». Результат чтения, с точки зрения обывателей города Солигалича, где герой служит квар­тальным, логичен, но отличается небывалостью. Рыжов лишается способности совершать «резонные поступки», т.е., например, брать взятки, когда к тому побуждают обстоятельства.

Солдат Постников — герой рассказа «Человек на часах» — типич­ный «маленький человек». Знанием своего места, смирением, кро­тостью он напоминает и Акакия Акакиевича Башмачкина, героя Го­голя, и Макара Девушкина, героя Достоевского. В то же время герой Лескова исключителен в силу тех обычных «движений» сердца, ко­торые совершаются в нем, когда, стоя на посту, на часах у Зимнего дворца, он слышит, как тонет человек на Неве близко к набережной, и не может (не должен) подать ему помощи. Примечательную характерность сообщает переживаниям героя та эпоха, в которую сол­дат осмеливается так чувствовать и иметь сердце, эпоха Николая I, когда солдат не считался вполне человеком и от него требовалась только одна добродетель — неукоснительное выполнение устава. Постников все-таки спас утопающего, за что был наказан «перед строем двумястами розог», чем остался очень «доволен», так как «ожидал гораздо худшего»: происшествие «трогательное» и «ужас­ное», а возможно только в России.

Легендарный Левша — и левша, и косой, и родимое пятно у него на щеке, и самый искусный из тульских оружейных мастеров, под­ковавших «аглицкую» стальную блоху. Для «нимфозории» Левша вы­ковал гвоздики, которыми были прибиты подковки. Работы его нель­зя ни в какой «мелкоскоп» увидеть, сверхмелка и небывала. Такой уникум тем не менее в высшей степени обычен и типичен в своих стремлениях «домой» из обласкавшей его Англии, в попытках спасти отечество, предупредив «государя», что ружья нельзя кирпичом чи­стить, они стрелять не смогут.

Герой последнего из рассказов «праведнического» цикла, имену­емый «Шерамуром», «чрева ради юродивым», «героем брюха», име­ет, как рыцарь, девиз — «жрать», идеал — «кормить других». Но ис­ключительной в нем автором-рассказчиком признана только одна черта: он «без сравнения сердечнее» многих.

В ряду существующих типологий героев русской классики персо­нажи праведнического цикла Лескова, конечно, могут обрести свой ряд и свое место. Например, Голован («Несмертельный Голован», 1880) в устах молвящих о нем, — несомненный «сверхчеловек». Об­раз Ивана Северьяновича Флягина («Очарованный странник») — одно из воплощений типа «русского скитальца». Однако по сей день самым точным и образным остается опреде­ление, данное самим Лесковым своим героям, — «антики». В. И. Даль находит в слове «антик» значения старины, древности, «времен гре­ческих и римских»; эпитет «античный» относит особенно к предме­там художественным; собирающий древности назывался «антиква­рий», «старинщик». В игре обычных и исключительных качеств ле­сковских героев становится очевидной их «антикварная» художе­ственная ценность: праведники — редкие люди, в которых сохранен образ Божий.

Антиком является, в частности, и герой рассказа «Пигмей» (1876). Мелкий полицейский чиновник, распоряжавшийся «испол­нением телесных публичных наказаний», вдруг пожалел пригово­ренного к каре молодого, страшно плачущего, как оказалось не­виновного, француза. Праведник рисковал головой, благополучием своих детей, но, не отступая, спасал беднягу-француза потому, что не мог не спасать. Расспрашивал его, так как «в ухо вдруг что-то шептать начало: “расспроси его”», «задумал измену», потому что «начало орудовать какое-то вдохновение», очень страшился, но со­вершал поступки по освобождению осужденного, ибо знал: «это Богу угодно». «Пигмей», посягнувший на то, чтобы стать героем, много лет спу­стя вышел в отставку, посетил воды и нашел там «своего» француза очень разбогатевшим, почтенным, милостивым человеком. По об­стоятельствам спасенный наделил спасителя франком «Христа ради». Праведник, приняв дар, «сладко-пресладко плакал» и объяснял свои слезы, цитируя старинные стихи:

Почувствовать добра приятство

Такое есть души богатство,

Какого Крез не собирал.

Как «пигмею», так и каждому из праведников Лескова не надо узнавать, где добро и где правда. Они — праведники и не могут не обнаружить действия этих сил в себе, как не могут не служить добру и правде. Николай Фермор («Инженеры-бессребреники», 1887) умер, когда понял, что в России честно жить невозможно; эконом А. П. Бобров — один из «иноков кадетского монастыря» («Кадетский монастырь», 1880) — умел любить своих воспитанников любовью «простой» и «настоящей»; Голован («Несмертельный Голован») пра­веден потому, что ни через кого никогда не переступал. «Простая святость» лесковских праведников противопоставлена подвижничеству известных христи­анских святых: они живут и умирают в миру, что несравненно труд­нее. Их повседневная жизнь являет собой присутствие добра, а зна­чит, и Бога в мире. В наименовании своих героев — праведники — Лесков актуали­зировал смыслы, заключенные не в слове «истина», а в плохо пере­водимом на другие языки слове «правда». В русской религиозной философии эти смыслы отражаются в таких понятиях, как «религи­озное чувство жизни», «живая истина», «жизненно-интуитивное по­стижение бытия», «понимание»...

Сложное религиозно-философское содержание не формулирует­ся, а рассказывается в произведениях Лескова, не существует отдель­но от поэтики цикла. Писатель подчеркнул это и в структуре второ­го тома прижизненного собрания сочинений, где впервые был опу­бликован цикл «Праведники». Здесь циклу предшествовало предисловие, первоначально носившее название «От автора к читателю», и в нем были обозначены мотивы лесковского поиска праведников. В предисловии повествуется о том, что один русский писатель (Н. С. Лесков) присутствовал «при смерти» другого (А. Ф. Писемского). «Кончина» последнего наступила уже в восьмой раз. Причина: цен­зура убивала, резала его новую пьесу. Средств спасти сочинителя, у которого «душа уязвлена и все кишки попутались в утробе», литера­турный товарищ не находил. Ущерб «авторскому здоровью» казался невосполнимым, тем более что умирающий ничего, кроме «дряни», не видел ни в своей душе, ни в душе любого русского человека. По­иск праведных возникает из страха, что «целой земле» не устоять «с одной дрянью, которая живет в моей и твоей душе, мой читатель» (собр. соч. — 12; И, 4). Художественный глаз Лескова нацелен усмо­треть в душе героя, а равно и найти в душе читателя опору для «сто­яния земли».

В последнем рассказе цикла — «Шерамур» (1879) — писатель на­меренно демонстрирует, как он создает текст, опирающийся на вра­чующие душу функции рассказывания. Они видны в восклицаниях слушающего историю Шерамура: «— Валяйте, валяйте, — говорю, — разве можно на таком интересном месте останавливаться: сказывай­те, что такое было?». Или: «Он сказал это с таким облегченным сердцем, что даже мне легко стало. Я чувство­вал, что здесь — период; что здесь замысловатая история Шерамура распадается, и можно отдохнуть». В конце текста, настоятельно побуждая читателя подумать, почему странный герой попал в праведники и зачем о нем рассказано, автор опирает­ся на законы работы памяти. Обращаясь от концовки к началу, чи­татель должен вспомнить историю Шерамура в целом и сердцем по­нять, в чем его праведность.

«Преоригинальная фигура» Шерамура возникает из описания его полудетских плеч, малого роста, черной бороды «значительной ве­личины», черных ярких глаз, «которые горят диким, как бы голод­ным огнем». В Париже, где встречает рас­сказчик героя, он один как перст, ему негде преклонить головы, не­чего есть, он не годен ни к какому делу, память у него «глупая», в работе нет сноровки... При этом Шерамур честен, чист, прямоду­шен.

Рассказывает о «чрева ради юродивом» в начале «литературный Nemo» (Никто), потом автор-рассказчик по «личным наблюдени­ям», в конце — «человек из будущего», которому свойственны не рефлексия «прежних» людей, а сила и «живучесть». Все рассказчи­ки не только интересуются героем, помнят о нем, но и занимают­ся им. За бородой Черномора, волчьим воем, которому мастерски умел подражать герой, соприкасающиеся с ним видят его «лицо». Шерамур близок каждому и своей человеческой малостью, и сво­ей божественной избранностью: в стремлении накормить другого как себя он неостановим. «Божественная малость» Шерамура вра­чует душу рассказывающих и читающих о нем ясным пониманием того, что в душах каждого из них тоже живет не только «одна дрянь».

Произведения Лескова заключают в себе страстную попытку еще одного русского писателя (вслед за Н. В. Гоголем, Ф. М.Достоевским, Л. Н. Толстым) обнаружить, что «замысел Бога о мире — замысел ху­дожественный» (С. Л. Франк). Другими словами, найти в творчестве религиозный смысл, преследуя прежде всего художественные цели.

Источник: История русской литературы XIX века: в 3 т. Т. 3 / под ред. О.В. Евдокимовой. - М.: "Академия", 2012