"Приятная встреча" (Зощенко): анализ рассказа

Рассказ М. Зощенко «Приятная встреча» был напечатан в 1929 году. Как это характерно для юмора Зощенко, речь в нем идет о прямо противоположном тому, что было заявлено в заголовке (сравните с другими рассказами: «Аристократка», «Счастье», «Любовь», «Легкая жизнь», «Богатая жизнь», «Счастливое детство», «Честный гражданин» и тому подобное): событие, составляющее сюжет рассказа, — курьезный случай в дороге, заставивший героя пережить немало неприятных ощущений.

Сюжет рассказа представляется сначала довольно традиционным: дорожная встреча, знакомство в поезде, располагающее к откровенным беседам, признаниям и приводящее рассказчика к открытию необычной человеческой судьбы, интересного характера и тому подобного.

Однако в условиях новой реальности, в которой действует герой Зощенко, этот традиционный лирический сюжет оборачивается комической ситуацией: собеседник рассказчика, выдавший фантастически звучащее в эпоху всеобщего «жилищного кризиса» заявление, что он проживает в «родовом дворянском поместье», оказывается психически больным, известие о чем провоцирует нашего героя к нападению на пассажира нормального, принятого им за «психического», а последний, в свою очередь, объявляет сумасшедшим нападавшего. В результате единственным человеком, в нормальности которого не приходится сомневаться, оказывается сторож, сопровождающий «психических», — и то только потому, что он является лицом официальным, облеченным властью.

И если рассматривать пассажиров вагона как модель общества, комическая сценка, как это всегда случается у Зощенко, может привести к серьезным выводам.

Время действия рассказа определяется целым рядом «лексических примет», заключенных в речи персонажей, которая отражает сознание типичного советского обывателя. Она насыщена советизмами (совхоз, пролетарская революция, социальная революция, социализм), разного рода терминами (смирительная рубашка, конечности, арендатор, частное лицо, категория), а также многочисленными газетными штампами, характеризующими политический жаргон эпохи (на транспорте, инвалид труда, пролетарский парень, с гражданской скорбью, жилищный кризис, отзывчивой души человек).

В беседе попутчиков звучат отголоски злободневных проблем советского общества: «жилищный кризис», всеобщая экономия («провода экономят»), героизация труда и рабочего класса («молодой пролетарский парень», «инвалид труда»), отрицательное отношение к собственности («что ж, говорю, вас не выселили в революцию», «какие у нас могут быть помещики»), и в то же время — повседневное сведение разговоров к финансовым вопросам («почем капуста»).

Количество билетов, проданных на почтово-пассажирский поезд, которым путешествуют наши герои, не лимитировано, и места на них не указаны («Народу не так чтобы безобразно много. Даже, в крайнем случае, сесть можно»), как это было в двадцатые годы, когда «транспортный вопрос» стоял так же остро, как и жилищный, и финансовый, и энергетический («А дело, я говорю, к вечеру. Не то чтобы темно, но темновато. И огня еще не дают. Провода экономят»).

Итак, действие рассказа происходит в советской России двадцатых годов, и конфликт разворачивается вокруг центрального вопроса советской эпохи: вопроса о собственности, в частности, собственности на жилье.

Композиционно текст четко делится на две части: до и после того, как герой-рассказчик узнает о том, что его собеседник — пациент сумасшедшего дома.

Рассказ начинается с пространственно-временного зачина. В следующем эпизоде характеризуется обстановка в поезде: «Народу не так чтобы безобразно много. Даже в крайнем случае сесть можно». Рассказчик настроен весьма благодушно. И даже тот факт, что в поезде нет света, не раздражает ко всему привыкшего пассажира, и он быстро находит ему наукообразное объяснение: «И огня еще не дают. Провода экономят».

Далее идет развернутое описание попутчиков рассказчика, которые видятся ему в самом привлекательном свете: «Гляжу на окружающих пассажиров и вижу — компания подобралась довольно славная. Такие все, вижу, симпатичные, не надутые люди». Каждому из них рассказчик дает характеристику согласно своим стереотипам, выработанным в соответствии с представлениями советского гражданина о том, какой облик должен иметь представитель каждого слоя советского общества. Один расценивается им как интеллигент благодаря «длинной гриве» и «черной тужурке». В другом он предполагает «сторожа из зоологического сада или агронома» по форменной фуражке, усам и русским сапогам. Ну а третий, «безрукий гражданин», никем иным в его сознании быть не может, кроме как «пролетарским парнем», «инвалидом труда».

Следующий эпизод можно рассматривать как завязку, экспозицию: наш рассказчик заводит с соседом обычный дорожный разговор на общие темы: «куда едете, почем капуста и есть ли у вас жилищный кризис на сегодняшний день?». И тут собеседник ошарашивает нашего героя заявлением о том, что он «проживает у себя в усадьбе, в родовом поместье». Реакция героя идет по нарастающей: от интонации легкого недоверия до полного изумления, к которому примешивается доля скрытого восхищения.

Кульминация сюжета — сообщение сторожа, что это «психические», — знаменует «смену точек зрения», поворот в оценках в сознании рассказчика: «Тут я поглядел на всю честную компанию и вижу — батюшки мои! Да ведь это действительно ненормальные едут со сторожем». Выражение «честная компания» имеет здесь не положительную окраску, как в начале рассказа — «компания... довольно славная»,— а иронически-негодующую. Каждый представляется теперь нашему герою ненормальным.

Нервное напряжение, в котором пребывает несчастный («еще, думаю, черт их побери, задушат, раз они психические и не отвечают за свои поступки»), разрешается в эпизоде с перочинным ножиком: когда один из пассажиров берет ножик со стола, герой-рассказчик наваливается на него и пытается ножик отобрать. Все в пассажире ему кажется подозрительным: «хитрый глаз», «бешеные зубы», «в глазах какая-то муть» и «борода тычком, как у ненормального».

Развязка наступает с вмешательством сторожа, объяснившего ситуацию и разделившего пассажиров на «психических» и тех, кто «просто едет», к которым и принадлежал пострадавший, одалживавший сторожу ножик для кормления душевнобольного.

Комизм ситуации заключается в том, что отличить нормальных людей от ненормальных практически невозможно: ни внешностью (весьма благообразной), ни речью ненормальный «помещик» абсолютно не отличается от нормальных его попутчиков. Его высказывания и советы не лишены своеобразной логики: «плевал на всех — живу как бог. И нет мне дела до ваших социальных революций», «А вы дерните его за бороду — он и перестанет ненормальности говорить». И изъясняется он на том же чудовищном «коктейле» из просторечий, канцеляризмов, газетных штампов и высокопарной лексики, что и остальные.

Здесь мы подходим к рассмотрению такого важного вопроса, как язык и стиль рассказа и речь его персонажей.

Как справедливо отметил Б. Сарнов, из всех художественных средств, которыми пользовался в своей работе Зощенко, главным, определяющим был язык.

Исследователями творчества Зощенко давно отмечена такая особенность зощенковской прозы, как использование сказовой манеры, восходящей к Гоголю, Лескову, Чехову. Для творчества Зощенко характерна в основном та разновидность сказа, которая называется «личным сказом» и представляет собой «иллюзию спонтанной речи, со множеством оговорок, обмолвок, повторений, остановок действия, не идущих к делу отступлений и прочих атрибутов бытового устного рассказа». Речь рассказчика пересыпана словами «гляжу» (5 раз), «вижу» (7 раз), «говорю» (11 раз), «говорит» (15 раз), «так вот», «видать» и другими, свойственными устному повествованию.

Для сказовой манеры характерно слияние голосов героев и рассказчика: диалог персонажей передается теми же средствами, что и речь рассказчика. Действующие лица в рассказе принадлежат к разным социальным группам, но все они — «сторож», «помещик», «интеллигенты» — говорят абсолютно одинаково. Как выразился Б. Сарнов, «коктейль переболтало» — взамен существовавших до революции изолированных, замкнутых социальных слоев появилась сплошная, более или менее однородная масса, речь которой «утрачивает индивидуальный отпечаток и превращается в надличную».

Что же представляет собой эта речь?

Первое, что бросается в глаза читателю, владеющему кормой литературной речи,— неповторимое косноязычие, нескладность, неумелость, изобличающие убогость культурно-психологического мира ее носителей. Основой этой речи является мещанское просторечие с его неправильными грамматическими формами и вульгаризмами: «чего-то он до меня обратился» (вместо «ко мне»), «не с моей партии» (вместо «не из моей»), ихний» (вместо «их»), «извиняюсь» (вместо «извините»), «эвон» (вместо «вот»), «брешет», «дожрал» и тому подобными.

Рядом с просторечиями соседствуют газетные штампы, термины и канцеляризмы: «и гляжу на него с гражданской скорбью и очень меня подмывает спросить, как это он опростоволосился и на чем конечности потерял»; «куда едете, почем капуста и есть ли у вас жилищный кризис на сегодняшний день».

В диалоге с «помещиком» герои, претендуя на «интеллигентность», пытаются изъясняться высокопарно и наукообразно, что еще больше подчеркивает их убожество и косность. Рассказчик уверен, что употребить лакейско-сюсюкающее «кушает» в отношении здоровенного «пролетарского парня» гораздо «интеллигентнее», чем «ест».

Между тем в эту «возвышенную» речь совершенно естественно, мимоходом, включаются бранные слова, звучащие вполне обыденно, заурядно: «Я, говорит, сумел сохраниться через всю вашу революцию. И, говорит, я плевал на всех — живу как бог» («помещик»); «Что, думаю, за черт. Поехать, что ли, поглядеть, как это он сохранился...» (рассказчик); «Гляжу я на них с беспокойством и нервничаю — еще, черт побери, задушат...» (рассказчик); «Вы, говорит, думали... Чуть, сволочь, не задушили за горло. Разве не видите...» (пострадавший) — комизм последнего высказывания возникает вследствие столкновения обращения на «вы» и ругательного «сволочь».

Примитивность и бедность речи усугубляется повторами, многословием, тавтологичностью: «Сажусь я в этот поезд. Народу не так чтобы безобразно много. Даже, в крайнем случае, сесть можно. Сажусь» (в данном случае обыгрывается полисемичность слова «сажусь»); «Да вы приезжайте — увидите. Ну, хотите — сейчас заедем ко мне. ...Поедем. Увидите» («помещик»); «Это ихний ножик. Мы у них ножик одалживали — попросили. Это ихний ножик» (сторож); «Благодарю — спасибо» («задушенный»).

Описывая собеседников, нехватку слов рассказчик компенсирует употреблением слов «такой», «который», свойственных разговорному синтаксису: «Такие все симпатичные... люди»; «такой без шапки, длинногривый субъект», «такой вообще интеллигент, такой усатый», «такой молодой, пролетарский парень», «с таким аппетитом», «такая, вижу, гуманная картинка»; «который безрукий», «который с длинными волосами», «который длинноволосый и который все время хохочет», «которого я подмял, говорит».

Сквозь «ненормальность», «идиотизм» изложения отчетливо проходит мотив собственности. Мотивы собственности и ненормальности сливаются в один, долженствуя привести читателя к выводу об абсурдности, условности категории собственности.

«Тема собственности как губительной силы» —одна из тем, взятых Михаилом Зощенко у Льва Толстого и позволяющих, по мнению А. Жолковского, провести параллель между двумя столь несхожими писателями. А. Жолковский отмечает, что «целый класс зощенковских сюжетов специально посвящен теме обладания», в настоящем рассказе она в буквальном смысле доводит «зациклившегося» на потере родового имения бывшего дворянина — собственника до психушки (а может, это новый советский мещанин, помешавшийся на мечте о собственности?).

При чтении рассказа неизменно возникает вопрос: как сам Зощенко воспринимал происходящее, осуждал ли он обывателя-мещанина с его тягой к собственности или просто констатировал неистребимость этого стремления в человеке, искренне ли негодовал против «мещанских пережитков», мешающих строительству нового общества, или тихо посмеивался над примитивным выразителем наивной советской морали?

Вот как объясняет эту двойственность А. Жолковский: «Его попытки (особенно начиная с 30-х годов) найти свое место в официальной советской литературе не были чисто конъюнктурными: в его голосе всегда звучала нота подлинного примитивистского отказа "от проклятого дореволюционного прошлого" в пользу новых "простых ценностей". Но эта нота не была единственной, и даже в самых советских вещах Зощенко слышалась неортодоксальная игривость, не позволявшая его голосу слиться с общим социалистическим хором».

Впоследствии рассказ, как и многие ранние новеллы Зощенко, был включен им в «Голубую книгу» (1935), в Приложение к пятому разделу («Удивительные события»). В связи с этим первоначальный текст подвергся некоторым переделкам.

Прежде всего это касается смены названия. Хотя всем очевидно, что в названии «Приятная встреча» звучит ироническая нота, Зощенко, как бы исключая любую возможность усмотреть в описываемом хоть гран положительной оценки (ведь один из «психических» воображает себя помещиком — а может, он и есть бывший помещик, упрятанный в дом для душевнобольных, — который «плевал на всех» и которому «нет... дела до ваших, подумаешь, социальных революций»), снижает значимость этого события, определив его как «Мелкий случай (пустячный, незначительный) из личной жизни» (то есть масштаб этого события очень невелик, ограничивается только частной жизнью, никак не претендуя на обобщение, типичность, глобальность). В то время как для рассказов Зощенко 20-х годов характерно выявление в каждом «мелком случае» типического.

Этот факт свидетельствует об изменении общественно-художественной позиции Зощенко, связанной с изменением политической атмосферы 30-х годов и обусловившей общий пафосно-лирический характер «Голубой книги».

Происходят изменения и в облике героя-рассказчика в сторону приобретения им большей «интеллигентности». Так, например, в новом варианте после предложения «Такая, вижу, гуманная картинка» появляется фраза «Сюжет, достойный Рембрандта», что должно свидетельствовать об образованности рассказчика.

Речь его становится несколько более грамотной, освобождаясь от неправильных грамматических форм и синтаксических конструкций: так, в новелле из «Голубой книги» находим вместо первоначального «как и не вы» правильное «как и вы», вместо «без обоих рук» — «без обеих рук», хотя стойко держится форма «ихний»: «ихний сторож», «ихний ножик», «с ихней стороны», «ихний безумный взгляд» (в речи всех персонажей).

Кроме того, в речи героя-рассказчика появляется элемент поучения, слышится назидательная нотка за счет введения в текст фраз типа: «Прошу их запомнить», «Ничего не имею против» и тому подобных.

Все эти переделки отражают общие изменения, произошедшие в творчестве Зощенко периода второй половины 30-х годов: поиск положительного героя, выразившийся в замене рассказчика (вместо простоватого малого — «человек исключительно интеллигентный»), «подчистка» языка и появление учительского начала, знаменующего переход к новым воспитательным задачам.

Источник: Русская литература XX века: Пособие для старшеклассников, абитуриентов и студентов / Под ред. Т.Н. Нагайцевой. - СПб.: "Нева", 1998