Анализ стихотворения "Гамлет" Пастернака

Стихотворение «Гамлет» (1946) является первым в «Тетради Юрия Живаго», которая представляет собой заключительную главу одноименного романа. Можно предположить, что именно здесь стянуты все основные смысловые нити текста — христианские, шекспировские и современные. Пастернак продолжил очень распространенную в «серебряном веке» «гамлетовскую линию», где его предшественниками были Блок и Врубель, Ахматова и Цветаева. Однако как переводчик и крупный знаток Шекспира он внес в нее оригинальный поворот, в частности, использовал знаменитую идею «весь мир — театр» и представление о пяти действиях классической трагедии как отражении пяти главных эпох человеческой жизни.

По времени написания эти стихи совпадают с началом работы над романом «Доктор Живаго»: книга, задуманная как «кубический кусок дымящейся совести», возможно, принесет ее автору великие трагедии «на его веку» (1946 год — новый пик сталинских репрессий против деятелей культуры, август — Постановление с критикой в адрес Ахматовой и Зощенко). Пастернак живет в Переделкино, в изоляции от писательской массы, курит по ночам на крыльце, глядя на поле перед домом и стараясь уловить знаки судьбы в шуме далеких деревьев. Так в стихотворении возникает первый, конкретно-социальный план, связанный с работой автора над главным произведением жизни. Первая строфа и особенно финальная строчка («Жизнь прожить — не поле перейти») рисуют данную ситуацию обобщенно, не выпячивая личных обстоятельств художника.

Однако лексика первой строфы как бы «двоится»: «гул» — это и гул стихающей после трудового дня жизни, и гул зрителей в зале перёд началом представления. «Подмостки» со всей отчетливостью вводят в текст театральный, шекспировский план со знаменитым гамлетовским монологом «Быть или не быть», где также ставится вопрос «о смертной битве с целым морем бед» и о возможных последствиях для решившегося на нее («Я ловлю в далеком отголоске, что случится на моем веку»).

Начальные строки второй строфы — наиболее характерный для Пастернака в течение всей жизни прием очеловечивания природы (антропоморфизм) и смещение точки зрения с человека на окружающий его мир. Поэтому здесь ночь смотрит на героя «тысячью биноклей на оси», как зрители в зале на Гамлета, а в других произведениях ветка взбегает по лестнице, снег сходит по ступеням на землю, гром разговаривает и пр. Но в момент, когда человек остается наедине с мирозданием, возникает новая, наиболее важная для автора ассоциация. Образ главного героя — поэта и принца Гамлета дополняется образом Иисуса Христа, который во время бодрствования в Гефсиманском саду в знаменитом «Молении о чаше» просил бога-отца («Авва Отче») не дать ему испить чашу страданий и смерти. В атеистическое время, когда всякое упоминание о религии подвергалось политическому остракизму, Пастернак абсолютно естественно, как дыхание, прибегает к Библии и фигуре Спасителя. Стихи становятся органической частью не только евангельского цикла позднего периода, но всего романа, где Евангелие играет одну из главных ролей.

Третья строфа совмещает театральный и библейский планы: «замысел» принадлежит одновременно и Создателю, и Шекспиру. Очень характерно для Пастернака, что он называет его упрямым, т. е. сложным, не прямым, требующим духовных усилий, которые всегда составляли для поэта главную прелесть жизни. Однако драма, задуманная и осуществляемая Сталиным, — «другая», что значит другая по сути, не драма, а, скорее, фарс, и со всей простотой аристократизма заявляется: «На этот раз меня уволь!» Это очень напоминает ахматовский жест в «Мне голос был...»: «Руками я замкнула слух». Но если Ахматова как бы опускает вопрос о последствиях, то Пастернак с присущей страстностью («Строчки с кровью убивают») говорит о неизбежности.

И классическая трагедия, и всякая жизнь заканчивается смертью героя: «Неотвратим конец пути...» В сталинскую эпоху герой гибнет гораздо раньше конца представления, как сам Живаго, Лара, Стрельников и другие персонажи, оставшиеся один на один с «морем фарисейства», лицемерия, являвшегося, по Пастернаку, отличительной чертой всех тоталитарных обществ с библейских по его собственные времена...

Финальная строка представляет собой русскую пословицу. Пастернак с ранней юности использовал фольклор в своей поэзии, но особенно интенсивно он прибегает к нему в позднем творчестве, когда стилизует под него целые стихотворения. В романе фольклорный пласт необычайно силен. Это свидетельствует об органическом для творческого мышления демократизме, лишая оснований упреки в элитарности и оторванности от жизни. Данная пословица построена на отрицательном сравнении, которое распространяется и на сравнение христианского и шекспировского подходов к жизни с современными Борису Пастернаку. В известном смысле данная метафора является центральной при изучении биографии и творческого пути всех выдающихся деятелей «серебряного века», проживших жизнь на переломе времен.

Источник: Русская литература XX века: Пособие для старшеклассников, абитуриентов и студентов / Под ред. Т.Н. Нагайцевой. - СПб.: "Нева", 1998