Андрей Белый "Петербург": анализ произведения

«Петербург» — шедевр Белого и одно из величайших творений XX столетия. Изначально «Петербург» был задуман как продолжение «Серебряного голубя». Сенатор должен был отправиться расследовать убийство Дарьяльского. В конце концов у двух романов остался лишь один общий герой — Степка, крестьянин, сделавшийся пролетарием и предсказывающий конец света.

После Востока, погубившего Дарьяльского, Андрей Белый изображает Запад, олицетворяемый славным городом Санкт-Петербургом с его геометрическими пропорциями, Запад, губящий неокантианца Николая Аполлоновича и воплощающийся в его отце, брюзге-сановнике. Поистине сенатора мучит геометрическая горячка: он мечтает о прямоугольной империи, наподобие города Кампанеллы. В образе сенатора Андрей Белый ("Петербург") изображает властителя-резонера: это одновременно и Аракчеев, и Победоносцев, и его собственный отец. Однако Запад — это также революционная горячка, жажда всеобщей смерти, владеющая террористом Дудкиным. Две патологии пересекаются, две жертвы западной горячки обмениваются мрачными взглядами, напоминающими взгляд Рогожина, готового убить Идиота. Белый сумел показать все эти страхи с поразительной амбивалентностью, обличающей в нем подлинного мастера фантастической прозы. Ибо если фантастическое — это прежде всего неопределенность в оценке действительности, действительность, подвергаемая сомнению, то в «Петербурге» все фантастично, ибо все сомнительно, и ужас охватывает всех персонажей одного за другим, словно они связаны тайными подземными узами.

Назовем прежде всего отношения притяжения-отталкивания между отцом и сыном: отвращение с примесью эротики, какое испытывает Николай Аполлонович к отцу, вселяет в него желание отцеубийства (мотив, восходящий к «Братьям Карамазовым»).

Во-вторых, упомянем провокаторов из числа террористов и жандармов, которые играют на тайных желаниях каждого и заполучают всех персонажей в свои сети (дело Азефа подсказало Белому фигуру отвратительного и «прилипчивого» Липпанченко, финансирующего убийство).

Наконец, не забудем и о зле, исходящем от самого города, демонический основатель которого, Петр, ходит между столами в трактире и является в кошмарных видениях Дудкину; в данном случае оживает не только Медный всадник, но и уже существовавший в литературе фантастический мотив. Впрочем, Андрей Белый ("Петербург") идет в обыгрывании этого мотива гораздо дальше Пушкина: мало того, что конь входит по лестнице на дудкинский чердак, — сама зеленоватая, лунная субстанция Медного всадника заливает перевозбужденный мозг террориста, гонит его в лавку за ножом и заставляет его в лунную ночь совершить преступление. Одним словом, в Дудкина вселяется лунный дух, злой дух города.

События 1905 года, вой ветра, вздох «ух!», проходящий через всю книгу; демоническая шафранная желтизна, окрашивающая сцены митингов с пляшущей в экстазе толпой, — в этой книге все свершается под знаком зловещей одержимости и все главные герои одержимы злым духом; один и тот же желтый призрак, один и тот же загадочный персиянин является им в ночных кошмарах и показывает «шиш»: не свидетельствует ли анаграмма Шишнарфнэ-Енфраншиш о наличии извращенной связи с этим злым духом?

Эти сцены, в которых человек перестает владеть собой, ускользает из собственного мозга в астральный мир, неоднократно подвергались толкованиям штейнерианского толка. Не станем обсуждать, в самом ли деле здесь идет речь об астральной оболочке индивида, освободившегося от страстей, и можно ли обнаружить в тексте отзвуки той или иной эзотерической лекции Штейнера; важнее другое — поэтическое мастерство, с каким Белый передает атмосферу ужаса. Резкие вторжения космической стихии, искаженное, больное восприятие действительности, таинственная власть теней над миром «Петербурга» — все это придает роману горячечный оттенок: дворцы, острова, прохожие и события разъединяются и соединяются вновь, повинуясь магическим лейтмотивам; кишащие бациллами воды, люди, становящиеся тенями, заходящее солнце, которое превращается в тарантула... Мы присутствуем при подлинном разгуле всех ощущений. Шуршат тараканы, что-то липнет, копошится, разрывает внутренности, человек чувствует себя вне себя, словно освежеванный, вывернутый наизнанку кролик: Белый описывает некую бесконечную пытку разъятием на части (казнь Диониса, как объясняет Дудкин). Бомба, которая должна послужить сыну для покушения на отца, — часть этого вязкого мира: она спрятана в липкой «сардиннице ужасного содержания», и сам язык, оказывается, также заражен этой поэтикой отвратительного: татарские слова на «ы» вызывают тошноту, болтовня потустороннего персиянина превращается в бред, который само по себе, «автоматически» выкидывает горло Дудкина. Слова вырываются на волю, противоречат друг другу, убегают, чтобы раствориться среди теней.

Этому царству теней и тошноты Белый противопоставляет потаенного, зыбкого, эфирного Христа — «белое домино», сталкивающееся с домино красным, демоническим. Тот ли это эфирный Христос, пришествие которого Штейнер проповедовал начиная с 1910 года и о котором вновь говорил в Христиании в октябре 1913 года? Разрешение конфликтов и страхов происходит в «Петербурге» только в издевательской форме: вспомним неудачное самоубийство Лихутина (одно из воплощений Христа) и примирение между собой членов семейства Аблеуховых.

Важно подчеркнуть еще один момент: «Петербург» впитал в себя всю русскую литературу. Не раз предпринимались попытки выявить все «цитаты», разбросанные по тексту романа; Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чайковский — автор «Пиковой дамы» присутствуют в «Петербурге» не столько как «источники», сколько как вехи того бесконечного отцеубийства, каким, по Белому, является история русского интеллигента. Как говорит Ольга Форш в книге «Сумасшедший корабль» (1930), «Петербург» подводит итоги русской классической литературы, итоги ее музыкальных тем и мучивших ее тревог. «Петербург» — последний жест русской интеллигенции, ее финальная музыкальная фраза: отцеубийство, на которое замахиваются Евгений в «Медном всаднике», Иван Карамазов и Раскольников, обретает здесь характер равно и сверхъестественный и смехотворный, и это — конец...

Источник: История русской литературы: ХХ век: Серебряный век / Под ред. Ж. Нива, И. Сермана и др. – М.: Изд. группа "Прогресс" – "Литера", 1995