Образ Лизы Калитиной ("Дворянское гнездо")

В главе XXXV говорится о воспитании Лизы, о влиянии на нее Агафьи, этой о своем роде необыкновенной женщины. Из этой же главы, однако, видно, что влияние Агафьи могло оказаться столь могущественным только потому, что сама Лиза Калитина от рождения была наделена задатками религиозности. Какова же была религия Лизы?

Очевидно, в ее религиозном чувстве страх Божества если не совсем отсутствовал, то, по крайней мере, играл роль второстепенную; немного значения имела также и философская (метафизическая) сторона идеи Божества. На первом плане была у Лизы мистическая любовь, в которой отразилась вся глубина, вся нежность, вся искренность и чистота ее натуры.

Это религиозное настроение в Лизе всегда налицо, и религиозное чувство всегда бодрствует. Для нее нет религиозных будней. Она вся проникнута и просветлена этим мистическим началом, которое образует неотъемлемую часть ее существа. Оно всегда при ней, как при ней — ее чистота, ее доброта, ее нежность. Это кладет на Лизу особый отпечаток. Она является перед нами озаренною каким-то внутренним светом, придающим ей несказанную прелесть. Самая обыкновенная, самая мелкая и прозаическая душа в момент религиозного умиления преображается и становится по-своему глубокой и значительной, и самое пошлое лицо—в эту минуту экстаза—облагорожено вдохновением. Но пройдет это «чудное мгновение», и мелкая душа опять станет мелкой, и пошлое лицо снова примет свое обычное выражение. Лиза Калитина родилась и живет—«преображенной». Все силы души у нее направлены на мистическую любовь к Богу, а ее ум занят проблемой смерти. "Христианином нужно быть", - говорит она Лаврецкому, "не для того, чтобы познавать небесное... там … земное, а для того, что каждый человек должен умереть»... По ее собственному признанию, она часто думает о смерти (гл. XXVI). Почему же она часто думает о смерти? Боится ее? Очевидно, нет. Она не из числа тех малодушных, которые так подвержены страху смерти. Она думает о смерти потому, что больше всего любит Бога и притом — любит его своеобразно, по-женски, внося в это чувство (которое по существу должно быть в известном смысле «отвлеченным», как любовь к идее, истине, справедливости) много непосредственности, женской нежности, влюбленности, беззаветности. Вся проникнутая этим живым мистическим чувством, Лиза Калитина не может быть так привязана к радостям, к счастью земной жизни, как другие женщины, и смерть, этот страшный и таинственный акт, занимает ее ум лишь как переход к другому, высшему существованию. Отсюда и это равнодушие к жизни, и эта боязнь греха, дурного помысла, и способность с легким сердцем отречься от эгоистического земного счастия и, наконец, свобода от власти земной женской любви.

Лиза стремится, в сущности, «к свободе и покою», к свободе от тягостных ей связей с людьми, от гнетущих ее противоречий жизни, от неизбежных «в мире» грехов и компромиссов, — к покою души, к наполняющей ее душу несказанным блаженством близости к Божеству в монастыре, к мистическим восторгам религиозной жизни. Но это высокое счастье она заслужила; она его купила ценою огромной жертвы — она отказалась ради него от счастья с любимым человеком. Это счастье было вполне возможно, и от нее зависело его осуществление. Чтобы понять всю громадность этой жертвы, нужно вспомнить, что любовь Лизы и Лаврецкого была любовь глубокая и могущественная, основанная не на скоропреходящем увлечении, а на внутреннем сродстве душ, - это была любовь на всю жизнь, она сулила настоящее, прочное счастье, то редкое поэтическое счастье, ради которого люди так легко отрекаются от высших идей, от религии, от идеалов, и только такие редкие натуры, как Лиза, способны все принести в жертву высшим, неличным стремлениям души.

Итак, эта была жертва, это был подвиг самоотречения. И это жертвоприношение было совершено силою мотивов чисто нравственного порядка

Нетрудно видеть, что Лизой движет мотив не какого-нибудь иного, как именно нравственного или, точнее, нравственно-религиозного порядка. Лиза Калитина считает делом грешным, безнравственным строить свое счастье на несчастье других. Отнять Лаврецкого от его семьи, хотя бы и нелюбимой им и чуждой ему, она признает почти преступлением, подлежащим наказанию. Для нее не подлежит сомнению, что, отнимая Лаврецкого у семьи, она нарушит святость брака, лишит жену Лаврецкого мужа, его дочь-отца, его самого — возможности простить, а ее (madame Лаврецкую!) — раскаяться и загладить прошлое. Свой чистый порыв, свою любовь к Лаврецкому она признает поэтому греховными, себя считает недостойной счастья, самое счастье — невозможным и нежелательным, раз оно сопряжено с компромиссами, с нарушением чьих-то, хотя бы фиктивных прав. Возвращение жены Лаврецкого ей представляется поэтому предостережением свыше и даже наказанием за греховное, по ее мнению, чувство. «Теперь вы сами видите, что счастье не от нас, а от Бога», говорит она Лаврецкому.

Источник: Пишем сочинения по роману И.С. Тургенева "Дворянское гнездо". М.: "Грамотей", 2005