Подробный анализ стихотворения Пушкина "Осень"

В отличие от «Зимнего утра», стихотворение «Осень», анализ которого мы проведем, имеет жанровую характеристику. Это отрывок (подзаголовок), для которого важны открытость сюжета, включающего как лирические, так и эпические элементы, наличие изобразительного ряда. Такой жанр предоставляет значительные возможности для пейзажной лирики, однако и в нем главным является выразительная художественная цель. Картины природы предваряют поэтическое откровение: они позволяют понять, какой мир «забывает» лирический герой, предаваясь «думам долгим» и творчеству.

Мир богат и многообразен, его приметы отражены в двенадцати восьмистрочных строфах (октава, шестистопный ямб), из которых только три последние (последняя — неполная строфа, состоящая из одной строчки, развитие мысли и чувства в ней заменено многоточием, что создает впечатление недосказанности, влечет к продолжению разговора, поиску ответа на заключительный вопрос) посвящены творческой теме. В девяти предыдущих воссоздается картина русского октября, а в сравнении с ним вспоминаются и другие времена года. Осенняя природа перед глазами лирического героя: в первой строфе можно ощутить, как «Дохнул осенний хлад», увидеть, что падают листья, промерзает дорога, застыл пруд, в отъезжих (дальних) полях появляются охотники с собаками. Первая строфа задает тон, показывая одинаковую важность для лирического героя внимания к подробностям реальности и обобщенного взгляда, позволяющего воспринимать их в ряду других («Октябрь уж наступил — уж роща отряхает/Последние листы...», и эта пора продолжает лето, о котором напоминает ручей, что «Журча еще бежит за мельницу...»). Конкретика пейзажа обусловлена наличием прототипической основы: в нем воссоздаются окрестности Болдина, нижегородского имения отца поэта. Задержавшись там волею обстоятельств осенью 1830 г., Александр Сергеевич во время продолжавшегося три месяца холерного карантина пережил необычайный творческий подъем, повторившийся во вторую болдинскую осень в 1833 г., когда и написано стихотворение «Осень» Пушкина. Таким образом, действительное основание было и у состояния лирического героя, который не устает поражаться несоответствию внешнего и внутреннего.

Отрывок предваряется эпиграфом, воспроизведенная в нем строчка («Чего в мой дремлющий тогда не входит ум!») указывает на реминисцентный источник пушкинского текста. Автор вспоминает о стихотворении Г.Р. Державина «Евгению. Жизнь званская» (1807). Это было послание епископу старорусскому Евгению (Е.А. Болховитинову), в котором обрисовывалось сельское уединение в Званке (имение Державина на реке Волхов), позволяющее лирическому герою наслаждаться ощущением независимости, простыми радостями семейной жизни, чтением и творчеством. Для лирического героя пушкинского отрывка особенно важно последнее. Однако прежде чем перейти к творческим вопросам он воссоздает пейзажные полотна. В них статичность преодолевается благодаря мотиву узнавания (хотя и в самих картинах есть динамика: «кровь бродит» весной, быстр «легкий бег саней» по снежной дороге, важна и мысль о смене времен года, которые то и дело приходится «провожать»). Лирический герой ищет объяснение своей привязанности к осени.

Действительно, в первой строфе возникает безотрадная картина: листья с деревьев облетают, промерзают дорога, пруд, поля, на фоне безмолвия охота кажется «бешеной забавой», от которой «страждут озими» (всходы ржи или пшеницы под снегом на полях).

В стихотворении «Осень», где тематическое и эмоциональное разнообразие не стеснено жанровыми рамками, а художественная цель скрыта за ассоциативностью (ассоциация — от лат. «соединение», связь между ощущениями, идеями), особую важность приобретают те моменты, которые могли бы скрепить текст, подчеркнуть его единство. В отрывке «Осень» важно прежде всего сохранение до конца строфических закономерностей. Восьмистрочие делится на шестистишие и заключение из двух строчек, соединенных парной рифмой. Благодаря этому строфа динамична: дышит, играет, живет (мотивы шестой строфы), невзирая на строгую упорядоченность. Строфы сменяют друг друга, внося иные содержательные акценты, но и в ритмическом облике фрагментов появляется новое. В нечетных шестистишиях первой появляется женская рифма (в первой строфе: «отряхает» — «промерзает» — «поспешает»), затем она чередуется с мужской («ветвей» — «ручей» — «своей»). Две завершающие строчки, таким образом, начинающиеся с седьмой, нечетной, созвучны благодаря женской рифме («забавы» — «дубравы»). В четных строфах чередование тоже наличествует, но оно начинается не с женской, а с мужской рифмы, и поэтому ею и завершается восьмистрочная строфа (например, во второй строфе: «свежа» — «дрожа»).

После обрисовки того, что происходит на глазах лирического героя, в знакомой роще, на мельнице, дороге, пруду, звуков, которые ему слышны (лай собак, принадлежащих соседу, выехавшему на охоту в «отъезжие поля»), он переходит к воспоминаниям о других временах года. Их он «не любит»: во 2—4-й строфах появляются картины, где на первом плане оказываются черты, «стесняющие» его «душевные способности». Пристрастно вглядываясь в свои ощущения от весеннего пробуждения природы, он замечает, насколько оно воздействует на человека, возбуждая чувства, ум, «кровь», вселяя неясную тоску. Все это знакомо и уже скучно («Скучна мне оттепель...»), а, главное, отвлекает от чего-то важного, что наступит после «болезни» (в стихотворении 1827 г. «Весна, весна, пора любви...» лирический герой признавался в том, что наступление весны для него связано с «чуждыми», томительными эмоциями; в стихотворении «Признание», 1826, болезнь была названа — это была «болезнь любви»). Лирический герой готов отвлечься от переживаний, дающих счастье и наслаждение ради «смутного влеченья» жаждущей творчества души («Когда б не смутное влеченье...», 1833).

В лирике Пушкина такое отношение к весне предстает проявлением чуткости, стремления за внешними чертами разглядеть глубокий смысл. Лирический герой при этом не философствует, умозрительная абстрактность снимается благодаря введению в текст простой разговорной речи, «прозаизмов» (строфа 8) — «вонь», «бродит», «доволен».

Восходящая интонация подчеркивает ценность этих переживаний, которые помнятся «целый век». Однако и в них есть нечто, что надоедает, достаточно взглянуть на каждодневные занятия непредвзято, отвлечься от очарования прогулок с подругой. Все это весело, поэтично («в присутствии луны»), но в русском быту продолжается по необходимости слишком долго, так как холодное время занимает «полгода» и успевает порядком надоесть. Тем более что в промежутке приходится «киснуть у печей за стеклами двойными». Весной, как уже обрисовано во второй строфе, наступает и вовсе тоска, но, может быть, лето лирический герой встречает с радостью? Четвертая строфа начинается с ответа на этот скрытый в эмоциональном освещении весны и зимы вопрос:

Ох, лето красное! любил бы я тебя...

Летние будни также скучны и мучительны, они «засушивают», досаждают физическими неудобствами настолько очевидно, что оставляют место единственному стремлению — «как бы напоить да освежить себя». Природа и здесь не соблюдает меру, и человек, мучимый жарой, пылью, назойливыми насекомыми («Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи...») мечтает о возвращении зимы («жаль зимы старухи»).

Только осень влечет к себе лирического героя, находящего в ней «много доброго». В противоположность первой строфе, пятое — девятое восьмистишия приоткрывают ее качества, которые очаровывают его настолько, что он «рад лишь ей одной». Это «своенравное» влечение, «обыкновенно» осень бранят, предчувствуя скорое наступление холодов. Она «нелюбимое дитя» природы, но именно такие исключения из правил занимают того, кто обращается к читателю. Противоположностью к этому определению должен быть автор, поэт, и нельзя отрицать, что откровенность признаний обусловлена стремлением к исповедальности.

Но все же автобиографичность переживания является одной из черт образа лирического героя, который создается для раскрытия определенной художественной цели с помощью психологического отбора наиболее важных особенностей. В стихотворении «Осень» Пушкина, анализ которого нас интересует, творческая задача еще не прояснена, пока очевидно стремление защитить хрупкий внутренний мир от вмешательства тревожащего («блестящие тревоги» зимы), мучающего (лето «нас мучит»), волнующего («Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены...» весной) окружения.

Личностное основание своеобразия лирического героя углубляет его характеристику, придает ей достоверность. Его восприятие вписано в картину мира, где имеют право на существование и «обыкновенная» точка зрения, и «мечта своенравная». Взгляд в глубь явления позволяет в «смиренности» осени найти «много доброго». Это время года оставляет место для интенсивной душевной жизни и вызывает ответную потребность не только откровенно рассказать о нем, но и возвысить, восславить:

В ней много доброго; любовник не тщеславный,

Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

Сознавая, что это трудно объяснить, лирический герой прибегает к сравнению осени с больной девушкой, «без ропота, без гнева» сходящей в «могильную пропасть», прощаясь с миром «улыбкой на устах увянувших» (строфа 6). Она может «порою нравиться» всем, но для него в ней дорого последнее дыхание жизни. В соседстве со смертью оно особенно заметно и оттого мило ему.

Сравнение осени с «чахоточной девой» в пушкинском отрывке проявляет те же эмоциональные акценты в характеристике октябрьской природы. В седьмой строфе лирический герой признается в том, что его любовь к ней сопряжена с унылыми ощущениями от увядания, предчувствия прощания, разлуки. На их фоне красота и пышность выделяются, подобно редкому лучу солнца в пасмурный день. Багрец лесов напоминает о багровом румянце, играющем на лице больной, увяданье сходно с болезненностью, в пейзаже и внешности умирающей заметны черты «прощальной красы», воспринимаемой с щемящим предчувствием грядущей потери и в то же время олицетворяющей гармонию. Мысль о вечном изменении в природе, выраженная благодаря мотиву ветра, вносит в ее изображение свежее дыхание жизни. Прекрасное мгновение остановлено волей художника, и это первое свидетельство того, что у лирического героя будет особая характеристика и его внимание к осени получит неожиданное объяснение. В седьмой строфе предметом изображения (появление эпических элементов обусловлено жанровой спецификой) становится пейзаж, воспроизведенный в подробностях, с привлечением визуальных деталей (цвета листьев, затянутое тучами небо), передачи различных ощущений (слышен шум ветра, холодно от «первых морозов», уже не греет «редкий солнца луч», предчувствуется приход «седой зимы»). Осень очаровывает тем, что в ней все это гармонично соединяется, напоминая о богатстве и многообразии жизни. Восходящая интонация подчеркивает равноценность, равнозначность земных впечатлений (приятны и краса, и расставание с ней, любимы и пышность природы, и ее увяданье, восклицательные знаки завершают противоположные по эмоциональной оценке заметки):

Унылая пора! очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса —

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и золото одетые леса,

В их сенях ветра шум и свежее дыханье,

И мглой волнистою покрыты небеса,

И редкий солнца луч, и первые морозы,

И отдаленные седой зимы угрозы.

Между контрастными по значению рядами не создается противопоставления, так как состояния природы не статичны, находятся в постоянном изменении, как все живое. Оттого в душе дни поздней осени, когда движение жизни особенно ощутимо, пробуждают острую жажду бытия, любовь к его привычкам. Лирический герой сравнивает свои ощущения осенью с расцветом, для него она становится весной, не волнующей напрасными ожиданиями, а отрадной, здоровой, полезной (весной «Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены» — осенью «Легко и радостно играет в сердце кровь...»). Показать, что такое восприятие далеко от умозрительной абстрактности, снова помогают «прозаизмы», делающие понятным для читателя то, что лирический герой чувствует себя молодым и полным сил в то время года, когда «обыкновенно» думают о «могильной пропасти», которую сулят угрозы зимы. Это так же трудно объяснить, как и парадоксальность впечатлений, но таков его «организм» (от лат. «живое существо»), неоспоримо утверждающий правоту жизни (строфа 8).

И с каждой осенью я расцветаю вновь;

Здоровью моему полезен русский холод;

К привычкам бытия вновь чувствую любовь;

Чредой слетает сон, чредой находит голод;

Легко и радостно играет в сердце кровь,

Желания кипят — я снова счастлив, молод,

Я снова жизни полн — таков мой организм

(Извольте мне простить ненужный прозаизм).

Лирическое излияние неоднородно в интонационном плане, за подъемом следует спад, за восклицанием — повествовательность, «прозаизм». Вслед за снижением надо ожидать нового всплеска, и каждая волна оказывается все выше. Впереди вершина, кульминация (от лат. «высшая точка, пик, вершина»). К ней лирический герой приближается благодаря восходящей интонации, которую передает нанизывание глаголов в настоящем времени — строфы 8—9 (расцветаю — чувствую — слетает — находит — играет — кипят — ведут — несет — звенит — трескается). Динамика подчеркнута и на содержательном уровне, в связи с мотивом скачки «в раздолии открытом» (строфа 9).

Фоническое своеобразие в картине создается благодаря прежде всего ассонансам. В седьмой, центральной для создания образа осени строфе перекликаются «ы» (обрамление: «унылая» — «зимы», промежуточное слово «пышное»), «а» («пора», «очарованье», «приятна», «увяданье», рифма «краса» — леса» — «небеса»), «е» («очей», «багрец», внутренние рифмы в пятой строке: «ветра» — «свежее», в седьмой — «редкий» — «первые»), «о» («природы», «золото», «мглой», внутренняя рифма в восьмой строке: «отдаленные» — «седой» — «угрозы»), редкое «у» («редкий солнца луч»). На протяжении всего текста звучат мелодичные сочетания гласных с полугласным (в седьмой строфе: «унылая»; «очей очарованье», «приятна», «твоя», «люблю я пышное», «увяданье», «одетые», «свежее дыханье», «мглой волнистою», «редкий», «первые», «отдаленные седой»). Контрастными являются комбинации согласных (хотя музыкальность придают и сонорные «л», «н», «м»), например, в девятой строфе с их помощью создается впечатление от «звонких» ударов копыт о «промерзлый дол», а также от треска первого ломкого льда («И звонко под его блистающим копы-том/Звенит промерзлый дол и трескается лед»). Звуковые особенности, наряду с образной живописностью, эмоциональными акцентами, представляют осеннюю природу как целый мир, прекрасный и многоцветный, пробуждающий тонкость восприятия, сочувствие и целую гамму ощущений, что и позволяет называть осеннее восхищение миром расцветом души («И с каждой осенью я расцветаю вновь...» — строфа 8). Физические «привычки бытия», в восприятии лирического героя, похожи на «ненужный прозаизм», хотя без них нельзя сказать, что человек «жизни полн». И все же внешний мир, где важно, чтобы человек был молод, здоров, силен, «легко и радостно» воспринимал череду событий, ощущая, как играет кровь, можно забыть, отказаться от него, наблюдая, как «тлеет медленно» его огонь. Последнее впечатление от него становится вводом в кульминационную часть стихотворения. Гаснет день, и огонь в камине напоминает о нем своим «ярким светом», но это уже граница двух состояний, перед ним лирический герой читает, думает, погружается в сладкий сон вдохновенных мечтаний (мотив сна образует композиционное кольцо с эпиграфом, так как в строчке Державина упоминался «дремлющий» ум).

Строфы 10—11 воспринимаются как единое целое. Динамику изложению главной мысли придают глаголы и восходящая интонация, обусловленная нескончаемым перечислением с повторяющимся союзом «и» (11 раз). Мир забывается ради творчества.

Именно вымышленные образы являются гостями, незримыми, но ощутимыми и понятными, как давние знакомые. Со всеми упоминавшимися в предыдущем излиянии персонажами общение оказывалось невозможным. «Подруга» была «согрета и свежа», жала руку, «пылая» от страстного увлечения, но слов у нее не находилось. «Житель берлоги» и вовсе не мог быть собеседником. Ирония исчезает в обрисовке нелюбимого в семье ребенка и больной «бедняжки», но и они «без ропота» подчиняются судьбе. «Звучит» только душа лирического героя, вызывая к жизни поэзию.

Лирический герой не удовлетворен описанием того, как «пробуждается поэзия», посягая на раскрытие таинственного внутреннего процесса. Он совершается, «как во сне», ему сопутствуют волнение и трепет (мотив волнения возникает два раза: «Душа стесняется лирическим волненьем...», «И мысли в голове волнуются в от- ваге...»), выражающие напряженность эмоционального состояния. Приближается решительная минута, но все же для передачи творческого чуда не находится слов — оно происходит в живом времени читателя, но его передает тире:

Минута — и стихи свободно потекут.

Свободное проявление творческого начала (мотив свободы возникает тоже двукратно: душа жаждет «свободного проявленья», «стихи свободно потекут») сравнивается со зримым и ощутимым предметом — громадным кораблем. Лирическому герою важно подчеркнуть, что создание воображения занимает в мире заметное место, требует огромного труда. Развернутое описание в строфе 11 того, как матросы поднимают паруса, чтобы «громада двинулась», выглядит не аллегорической картинкой, в которой предметный план имеет вторичное значение, а символом. В нем оба плана сосуществуют, обобщенный просматривается сквозь конкретный, но не заслоняет его. Каждая деталь актуализирует новые оттенки значения. Красота и творческий полет видны во всех творениях человеческого разума — и в искусстве, и в весомых достижениях цивилизации:

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге

Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут

Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

Образ корабля позволяет придать отрывку незавершенность. Последняя строфа 12, состоящая из неполной строки, заканчивается знаком вопроса, оставляя возможность для продолжения разговора:

Плывет. Куда ж нам плыть?

Продолжение, оставшееся в черновике, было отвергнуто, очевидно, из-за того, что открытость финала соответствовала доминирующей в авторском мироощущении жажде продолжения жизни. Природные закономерности предстают жизнеутверждающей нотой, внушающей «отвагу» и веру в будущее, тем более если их могут дополнить творческие «плоды», появившиеся после цветения («И с каждой осенью я расцветаю вновь...») сердца (10 строфу завершает образ «плоды мечты моей»). Как и в элегии В.А. Жуковского «Вечер», в отрывке Пушкина «Осень» пейзаж вызывает в душе созерцающего его лирического героя эмоциональный подъем. Однако в пушкинском стихотворении воплощен широкий разброс эмоций: природа вызывает самые разные чувства — скуку, тоску, раздражение, но в то же время и радость, восхищение. Все они возникают как реакция на привычные, повторяющиеся явления, но отзыв на них столь своеобразен, что его приходится «объяснить» читателю. В разговоре с ним ощущения прямо называются («Теперь моя пора...», «Как весело...», «Ты.../Нас мучишь... мы страждем...», «Но мне она мила...», «Мне нравится она...», «Люблю я...»). Не надеясь найти отклик в тех, кто относится к природе бездумно, «обыкновенно», ищет в ней «нечто» или «забаву», «праздники», лирический герой обращается к самому себе, анализируя свои эмоции. Его «я» оказывается в центре мира из-за объективной исключительности, так как это художник, погруженный в творческие переживания и «думы долгие», органично продолжающие в отрывке пейзажные зарисовки. В отличие от романтических мотивов безысходного одиночества и обреченности на непонимание, пушкинские образы — это нарушение традиции (повторение эпитета усиливает впечатление: «Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге...»), они вносят в жизнь движение («Громада двинулась и рассекает волны»), красоту — «сладость» («свободное проявленье» души воплощает пригрезившееся в «сладкой тишине», когда поэт «сладко усыплен... воображеньем»).

Осень — то время года, когда появляются «плоды мечты», и это самая важная ее характеристика для лирического героя. Но ее изображение занимает в отрывке и самостоятельное место, в строфах 1 и 7 возникают конкретная и обобщенная картины октября. Первая наполнена конкретикой, видна сельскому жителю, для которого роща, дорога, ручей и пруд — приметы быта, а охотник — сосед. Во второй — внимание обращается на то, благодаря чему осень нравится, мила. Помимо своенравного влечения, она пробуждает восхищение своей красой. Образ осени создается с использованием всего богатства поэтических художественных средств: он возникает в антитезе с характеристикой других времен года, которые каждое по-своему стесняют, мучают человека. Как и всегда у Пушкина, в оценках нет прямолинейной однозначности — весна и скучна, и волнительна; зима и веселит, и надоедает; лето — «красная» пора, когда все цветет и радуется жизни, но пробуждение к ней комаров, мух не может привлекать, а зной и пыль губят все душевные способности.

В противоположность им, осень смиренна, тиха, в ней много доброго. В то же время ее краса пышна, великолепна: среди ее цветовых особенностей — багрец, золото, сочетание черного с небесно-голубым, солнечно-желтого с белым. Тишина и ощущение конца обманчивы, слышен шум ветра, предчувствуются вьюги, бури, она и «На смерть осуждена», и полна «свежего дыханья». В эмоциональной сфере с ней связаны унылые ощущения, но для натур, чувствительных к редким лучам солнца, осень становится порой расцвета, молодости, счастья. Соединение разнородных признаков воспринимается ими как кипение жизни («Желания кипят...»), возможность постичь ее динамику. Промерзшая почва только кажется скованной — она звенит под копытом коня, лед трескается, и звуки наполняют «раздолие открытое». Краткий день быстро гаснет, но вспыхивает огонь в забытом при свете камельке, и его тление или, наоборот, яркое горение пробуждает сознание, благодаря чему в душе возникают раздумья и мечты, заставляя забыть о живописности природы. Ее образы получают новую жизнь, насыщая воображение и выражаясь в поэтических творениях. Стихи свободно плывут, легко парят в пространстве, несутся по волнам времени, но цель их движения автору неизвестна. Как лучи, они расходятся в разные стороны, и философским итогом становится вопрос о смысле бытия. Как и особенности восприятия пейзажа, ответы на него могут различаться. Для лирического героя определенности здесь быть не может, так как для него очевидна неизбежность продолжения. Его философская концепция выражена не в умозрительных, абстрактных рассуждениях, а в форме лирического излияния, наполненного зрительными, слуховыми, ощутимыми, эмоциональными образами, дополненными существующими только в возможности воспроизвести текст вслух, но существующими в воображении интонационными и фоническими художественными средствами.

Источник: Буслакова Т.П. Как анализировать лирическое произведение. - М.: Высш. шк., 2005