Отношение Пушкина к Французской революции

На всем протяжении своей жизни Пушкин относился с большим интересом к эпохе Великой французской революции. К событиям ее он многократно обращается в своем поэтическом творчестве — от оды «Вольность» (1817) до стихотворения "К вельможе" (1830). В "Арапе Петра Великого" (1827) сжато, но выразительно охарактеризовано французское общество предреволюционной эпохи. В статьях, предназначенных для "Литературной газеты" и «Современника», поэт в 30-х годах не раз возвращается к различным аспектам той же темы. Наконец, в 1831 г. он задумывает специальный исторический очерк о революции, собирает для него материал, но замысел этот остался неосуществленным и дошел до нас лишь в виде ряда планов, выписок и набросков.

К этому следует добавить, что в библиотеке Пушкина сохранился весьма обширный круг разнообразных книг и источников по истории революции. Мы встречаем здесь и направленные против французской революции памфлеты П. Ж. Нугаре (1797) и Э. Берка (французский перевод 1823 г.), и обширный свод мемуаров и документов по истории революционной эпохи («Процесс Людовика XVI, Марии-Антуанетты, Марии-Елизаветы и Филиппа Орлеанского» (1821), четырехтомное издание «Дебатов национального конвента» (1828), сочинения и письма Мирабо и биографические материалы о нем, «Коллекцию мемуаров, относящихся к французской революции», в 23 выпусках, изданную в 1821 —1825 гг. Бервилем и Барьером, и т. д.). Пушкин был знаком также с книгами о революции Ж. Сталь (1816—1817; опубл. 1818), Ж. Ш. Байеля (1822) и А. Тибоде (1824), с «Историей цивилизации во Франции», «Курсом новой истории» Ф. Гизо (1828-1832), историей революционных войн Жомини, художественными произведениями о революции своих французских современников, поэтов и писателей (Ж. Жанена, 111. Нодье, А. де Виньи и др.), не говоря уже о творчестве Э. Лебрена, А. Шенье и других поэтов эпохи самой революции.

Чтобы верно разобраться в отношении Пушкина к французской революции, в отдельных его суждениях о ее событиях и деятелях, следует, однако, не забывать о двух важнейших обстоятельствах, повлиявших на это отношение.

Пушкин не был современником французской революции. Его детство и отрочество пришлись на наполеоновскую эпоху. В это время режим Наполеона не мог не рассматриваться как исторический результат цепи революционных событий, ему предшествовавших, расчистивших Наполеону дорогу к власти и подготовивших его завоевательные войны. Все это — особенно в России — в той или иной мере не могло до определенного момента не отбрасывать тень и на саму революцию. Не случайно в хронологически наиболее раннем произведении Пушкина, где упоминается о событиях французской революции, — оде «Вольность» — они рассматриваются именно в связи с оценкой Наполеона, а казнь Людовика XVI — как непосредственный пролог к воцарению «тирана», «злодейская порфира» которого после этого тяжелым грузом легла на Францию и французский народ, «сковав» их новой, худшей цепью. Лишь после того как со времени падения Наполеона прошло известное время, в сознании молодого Пушкина Наполеон предстал не только как порождение революции, но и как ее «убийца», что существенно изменило взгляд поэта на революцию.

Но еще важнее другое. События французской революции не были для Пушкина предметом отвлеченного исторического интереса. Отношение великого поэта к ним оставалось всегда тесно связанным с занимавшими его вопросами русской жизни, а также — особенно в 20-х и 30-х годах — с насущными и злободневными вопросами жизни народов Европы и всего человечества. При этом существенное влияние на взгляды Пушкина имели поиски им тех исторических сил русской жизни, которые могли способствовать ее преобразованию. И здесь — при всех исторических изменениях и поворотах во взглядах Пушкина - особенно важную роль для его оценки событий Французской революции имела оценка поэтом роли передового и мыслящего дворянства как необходимого исторического эвена в сложных взаимоотношениях в России самодержавия и «черного народа». Пушкин с ранних лет жизни глубоко сочувствовал русскому крестьянину и призывал к его освобождению от крепостного права. Но хотя и в «Деревне» (1819), и в заметках Пушкина но русской истории XVIII в. отмена крепостного права и изменение условий жизни народа мыслятся поэтом как необходимое условие общего изменения политического и социального строя современной ему России, Пушкин до конца жизни продолжал видеть в передовом и мыслящем дворянстве нужный не только русскому государству, но и самому крестьянству оплот его свободы, независимости и благосостояния. А это оказывало непосредственное влияние и на оценку Пушкиным французского дворянства и его роли в эпоху Великой французской революции.

Подобно тому как в России Пушкин склонен был проводить различие между дворянством, служащим опорой самодержавия, и лучшими независимыми представителями дворянского класса, унаследовавшими вместе с именами своих благородных предков, запечатленных в славных летописях русской истории, свойственные им честь, благородство, независимость от престола, глубокое чувство ответственности перед Россией и русской культурой,— Пушкин проводил подобное же различие между двумя противоположными частями французского дворянства эпохи революции. В отличие от паразитической придворной знати и провинциальных помещиков, державшихся за старые порядки, передовую часть французского дворянства XVIII и предшествующих веков Пушкин рассматривал как органическую составную французской нации, неотделимую от блеска французской культуры, ее военного прошлого и славных исторических традиций. Поэтому Пушкин в своих заметках о французской революции 1831 г. резко возражал Снейесу на его заявление о том, что нация равна третьему сословию (без дворянства и духовенства).

Наконец, существенным обстоятельством, повлиявшим на оценку Пушкиным Французской революции, является осуждение им террора 1793-1794 гг., вину за который Пушкин всецело возлагал на якобинских вождей, прежде всего на Марата и Робеспьера. Пушкину (так же, как и большинству его современников) не было известно, что ни Марат, ни Робеспьер,— оба воспитанные на идеях Ж.-Ж. Руссо,— на деле не абсолютизировали террор (на который оба они смотрели как на временную, вынужденную меру), что оба они после бегства Людовика XVI и Варен и определенное время противились его осуждению и что после победы Горы нал Жирондой якобинцы оставили осужденных жирондистов под домашним арестом. Не знал поэт, вероятно, и того, что Робеспьер был противником объявления Францией войны европейской коалиции, так как считал, что главной задачей Законодательного собрания было довести до конца революционные преобразования в самой Франции и что политика революционного террора фактически была насильственно навязана якобинцам их противниками как единственно возможное в создавшихся в 1793— 1794 гг. (до победы под Флерюсом) чрезвычайных условиях средство одержать победу на фронтах и довести революцию до конца, тем более что сторонниками террора было огромное количество мещан и маскировавшихся под «ультралевых» обогащенных революцией спекулянтов национальными имуществами.

Неприязненное отношение Пушкина к якобинскому периоду революции разделяли большинство декабристов и едва ли не вся европейская историография того времени. Начиная с эпохи термидора образы Марата и Робеспьера рисовались и во Франции, и в России в литературе и публицистике исключительно черными красками. Даже Бабеф в день 9 термидора был противником Робеспьера и лишь позднее осознал его исторические заслуги. Во Франции в эпоху Наполеона имя Робеспьера было запрещено упоминать в печати. Якобинский период революции осуждали м-м де Сталь в своем «Рассуждении о главнейших событиях Французской революции», хорошо известном Пушкину в зрелые годы, а позднее Минье и Тьер. Историческая переоценка Робеспьера (а несколько позднее и Марата) начала происходить лишь после смерти поэта, в 40-х и 60-х гг. Если учесть все это, способно вызвать удивление не столько отрицательное отношение Пушкина к периоду Конвента и якобинской диктатуры, сколько такие примечательные факты из биографии поэта, как установленный Ю. М. Лермонтовым факт чтения Пушкиным речей Сен-Жюста, профиль Робеспьера, набросанный поэтом рядом с профилем Мирабо и Наполеона в его одесских черновиках,7 и, наконец, его знаменитые слова: «Петр I одновременно Робеспьер и Наполеон (Воплощенная революция)» (XII, 205), слова, в которых Пушкин в 30-х гг. отдал должное масштабу деятельности и исторической роли Робеспьера.

Осуждение Пушкиным эпохи террора не может вызвать, таким образом, особого удивления, если вспомнить, что его разделяли Карамзин (сохранивший, несмотря на это, на всю жизнь глубокое уважение к Робеспьеру) и Радищев, элегия которого «Семнадцатое столетие» была опубликована в 1807 г. и могла стать известной Пушкину еще до поступления в Лицей, как и отразившие трагические настроения, овладевшие Карамзиным в эпоху «Ужаса», письма Мелодора и Филалета.

Мы привыкли в наше время — и это вполне закономерно — рассматривать просветителей XVIII в. как прямых идейных предшественников французской революции. Того же взгляда — как мы увидим дальше — придерживался и Пушкин в свои зрелые годы. Но просветители XVIII в. были сторонниками мирного преобразования общества. Французская же революция показала не только, что разрушение феодализма и низвержение абсолютизма во Франции было невозможно без применения революционных средств борьбы: закрепление результатов революции потребовало свержения королевской власти, установления республики, якобинской диктатуры, применения террора как средства борьбы с контрреволюцией.

Молодой Пушкин и большинство его современников смотрели на эти вопросы существенно иначе, чем мы. Сохраняя веру просветителей в возможность мирного преобразования общества, они считали политическое насилие допустимым лишь в борьбе с тиранией. Однако тирания для Пушкина (как и для Монтескье и других просветителей XVIII в.) была вовсе не тождественна с монархией как таковой. В основе государства лежит Общественный договор,— полагали они. В зависимости от его условий государство может быть монархией, аристократией или республикой. А отсюда следует, что не всякая монархия есть зло, равно как и не всякая республика — благо. И монархия, и республика равно становятся злом, когда в них нарушаются гражданские законы и они превращаются в деспотию. Якобинская диктатура и Конвент были для Пушкина синонимом террора.

В подобной системе взглядов, отраженной в стихотворных и прозаических произведениях Пушкина, посвященных французской революции, содержится зародыш верной мысли о том, что характер общественного устройства определяется не его политическими формами, а иными, более глубокими причинами. Но в чем реально состоят эти причины, Пушкин, так же как и просветители XVIII в., при всей свойственной ему ненависти к деспотизму и демократических симпатиях, не отдавал себе ясного отчета. Отсюда историческая противоречивость взглядов Пушкина, сказавшаяся в его оценке французской революции. Не принимая ни самодержавной тирании, ни революционной диктатуры якобинцев, Пушкин стремился отыскать между ними своего рода «золотую середину» — и этой «золотой серединой» в его глазах оставалась до конца жизни такая форма общественного устройства, где осуществляется некое идеальное равновесие между верховной властью, дворянством и народом, образующее фундамент общественного здания. Свое отчетливое выражение эта политическая программа получает в исторических и публицистических набросках Пушкина 30-х годов, но зачатки ее ощущаются уже, как будет показано ниже, в его оде «Вольность».

Отрицательное отношение Пушкина к якобинскому террору вполне закономерно: как поэту гуманисту ему уже в лицейские годы, а тем более позднее был глубоко чужд аскетизм и «мечтательный фанатизм" якобинцев, их стремление установить гражданскую "добродетель", свободу и равенство любыми мерами, в том числе - насильственным путем, отвлекаясь от мира реальных людей со всем разнообразием их индивидуальных чувств, страстей и интересов. Наследник заветов гуманистической мысли эпохи Возрождения, как и освободительной мысли просветителей XVIII в., Пушкин с первых лет жизни и творчества был склонен рассматривать человека как высшую нравственную ценность. Поэтому отрицавшие ценность отдельной личности во имя интересов общества уравнительные идеи якобинцев не могли ему импонировать. Поэт видел в них отрицание живого разнообразия жизни, отрицание ее вечной прелести и красоты, неотъемлемого права человека на полноту существования, свободу и счастье. Тем более не могла вызвать у Пушкина положительного отношения политическая доктрина, возводившая террор в исторически необходимую основу для возведения будущего общественного здания. Признавая революцию в определенных условиях (хотя и не во всяких, а именно там, где не был возможен иной, мирный путь развития) — необходимой и прогрессивной исторической силой, Пушкин и в юношеские, и в зрелые годы проводил между революцией и террором глубокое различие, принимая революцию как путь к освобождению человечества и осуждая террор как кровавое и бесчеловечное средство политического подавления общества, соединенное с жестоким насилием, нарушением естественных законов и норм человеческого существования.

Уже в годы детства поэта о событиях революционной эпохи не могли не вестись разговоры в доме Пушкиных,— тем более что 1800-е годы были годами империи Наполеона во Франции, годами сложных отношений между Францией и Россией. В этих условиях в обществе снова и снова возникали разговоры о тех исторических событиях, которые предшествовали захвату власти Наполеоном.

При этом вряд ли можно сомневаться в том, что большинство людей старшего поколения, с которыми Пушкину приходилось встречаться в доме родителей, с осуждением относилось не только к Наполеону, но и к французской революции. Возвышение Наполеона представлялось им историческим последствием революции и казни Людовика XVI, вызывавших их осуждение. Подобный взгляд был, как справедливо указывает Б. В. Томашевский, широко распространен в тогдашней исторической литературе и публицистике - не только консервативного, но и либерального направления. Б. В. Томашевский полагал, что Карамзин, побывавший во Франции в годы революции и приветствовавший ее в 1790 г. как начало новой эпохи в развитии человечества, мог делиться с Пушкиным своими впечатлениями о ней. Насколько соответствует действительности это предположение, мы не знаем, как не знаем и того, был ли Пушкин осведомлен о политической эволюции Карамзинана и его увлечении идеями революции в 1789—1791 гг. Пушкин был на много лет моложе Карамзина, и те сведения, которыми мы располагаем об их личных отношениях, не дают основания для предположения, что Карамзин беседовал с Пушкиным о впечатлениях и переживаниях своей молодости.

Особый интерес подставляют дошедшие до нас в учебной тетради А. М. Горчакова записи к лицейским лекциям И. К. Кайданова по курсу «Статистика» (1815), посвященные Великой французской революции.

«До времен фр<анцузской> революции феодальные права — читаем мы здесь — существовали во всей Франции, а потому дворянство во Франции было богато и чрезвычайно сильно, народ же во многих провинциях находился в великом угнетении. Революция потрясла сильно всю Францию и в короткое время ниспровергла все древние узаконения, а потому и феодальное правление совершенно истребилось во всей Франции и многие дворяне из богатейших сделались беднейшими и из сильных ничего не значащими. По разуму узаконений, изданных французами во время революции, все жители во Франции должны быть во всех своих правах и взаимных отношениях равны между собою, и каждый из них должен был называться гражданином (citoyen) — посему дворянство, особливо же наследственное, было уничтожено, равно, как и рабство».

«Революция,— замечает далее Кайданов, — взвела Лю<до-вика> XVI на эшафот и с смертию его пресеклось во Франции монарх<ическое> правление. Комитет или собрание, состоявшее из безумнейших политических фанатиков, некоторое время управляло Францией. Наконец составилась Директория; потом триумвиратство, состоявшее из Лебрюна, Камбасерса и Бонапарта,— последний хитростью умел отделить от дел двух первых, и, подобно хитрому Октавию, умел превратить Фр<анцузскую> республику в монархию, а титул консула, коим франц<узский> народ почтил его наконец на всю жизнь, переменил сей на титул императора (18 мая н. с. 1804 г.). В сем случае усматривается великое сходство между Римскою республикою, превращенною в монархию, и Французскою республикою, покорившеюся власти одного человека <...> Подобно Октавию, хитрый Бонапатре оставил во Франции народные формы республики, присвоил себе неограниченную власть над войском и, следовательно, над всеми гражданами". Наполеон, желая восстановить во Франции дворянство, ввел так называемое почетное дворянство (tegion d’honncur), и к классу сих дворян причислились все оказавшие какие-нибудь отличные заслуги отечеству <...> Но разуму законов конституционного собрания, существовавшего во время революции, мещанство в правах своих равнялось дворянству, и каждый мещанин, подобно дворянину, назывался во Франции гражданином (citoyen). Со времени владычества Наполеона и особенно теперь (в эпоху Реставрации.— Г. Ф.) дворянство несравненно важнее мещан»."

Подводя итоги истории революции, Кайданов стремился показать, что главным положительным завоеванием революции было завоевание французским крестьянством собственности на землю: «Ужасы и кровопролития, произведенные во Франции революциею, были в некотором отношении полезны только для крестьян и вообще для низкого состояния людей <...> Расторгнув узы феодального правления, крестьяне предались влечению пагубнейших страстей, особливо мщения противу дворян, грабили и опустошали земли и владения дворян, и самые законы оправдывали тогда неистовые поступки их». Наполеон, «укротив ярость революции, определил законами состояние крестьян. Они объявлены были во всей Франции свободными от всех прежних своих помещиков и теперь находятся они в зависимости от своих помещиков только потому, если они живут на землях их».

Приведенные отрывки из лекций Кайданова могли дать Пушкину первое более или менее развернутое представление о революции.

Источник: Пушкин. Достоевский. Серебряный век. / Фридлендер Г.М. СПб: "Наука", 1995