Личность Пушкина Александра Сергеевича

Уже давно стали хрестоматийными слова Ап. Григорьева: «Пушкин — наше всё». В этом «всё» — и природа национального гения поэта, и его «всечеловеческая отзывчивость», и загадка великого синтеза, и мощь его поэтической традиции, и тайна его дара. И ещё обаяние человеческой личности, ее свет. «Человек с солнцем в крови», «солнечный дар», «наш Моцарт», «закатилось солнце русской поэзии» — кому бы ни принадлежали эти слова, в них неизменно одно: особый дар жизнелюбия, солнечное излучение.

Пушкин поистине разлит, растворен во всем пространстве нашей культуры, нашего земного существования. «Очей очарованье!», «Мороз и солнце, день чудесный!», «Сквозь волнистые туманы пробирается луна...», «О, лето красное!..», «В багрец и золото одетые леса...» — все времена года мы приветствуем его словами. Сказки Пушкина мы воспринимаем почти как колыбельные песни. Его суждения о дружбе и любви, о чести и нравственном достоинстве, о славе и бесславии давно вошли в наш нравственный лексикон. И каждое утро, особенно в состоянии влюбленности, мы повторяем «Я помню чудное мгновенье...», забывая о его авторе и считая, что это наше сочинение...

Легкое дыхание поэзии Пушкина сопровождает нас на нелегком пути жизни. А он для нас не только создатель многочисленных поэтических сюжетов, но и сам — увлекательный, таинственный, чарующий сюжет жизненного бытия, гениальный мастер жизни.

Поэтому говорить о творчестве Пушкина невозможно без разговора о его личности, его человеческом феномене. К нему, пожалуй, особенно подходит определение «Гений жизни» именно потому, что он из своей жизни создал великое художественное произведение, где каждая страница — поэма человеческих страстей, драма самостояния, любовный роман и ещё то, что обозначить и определить невозможно — Божий дар. И все это прожито на высшем градусе, заразительно и так по-человечески понятно, и так таинственно и невыразимо.

О многочисленных любовных похождениях Пушкина (и он сам не без иронии для любопытных составил свой донжуанский список), о его дуэльных историях, карточных проигрышах, эпатажных приключениях остались многочисленные воспоминания современников, о них судили и рядили потомки. Но ещё было шесть лет изнурительной ссылки, одиночество, непонимание родителей и друзей, надзор, цензура, гонения, скитания, бездомность, долги — об этом знали лишь самые задушевные друзья и всерьез осмысляли профессиональные пушкинисты. И было то, о чем не знал почти никто — тысячи рукописей, похожих на паутину, из которых рождались шедевры, были бессонные ночи, муки творчества, сомнения. В конце жизни пришло и семейное счастье, дом, любимая жена, четверо детей. Это было «погибельное счастье», о котором до сих пор спорят, обсуждая перипетии дуэли с Дантесом, но это великая и трагическая тайна, его судьба и жребий. Повторим только то, что мудро выразил поэт, наш современник: «Ему было за что умирать на Черной речке».

В этом водовороте бурных событий личной жизни, в атмосфере «гражданской экзальтации» непростых взаимоотношений с властью и лично с Государем Пушкин всегда оставался Человеком. Он возвел дружбу в символ лицейского братства и сделал 19 октября не только лицейской годовщиной, но и днем верности идеалам молодости и единства поколения. Когда закончив «Капитанскую дочку», свое завещание потомкам, он при публикации ее в «Современнике» поставил под ней дату «19 октября», то это было больше, чем дата написания; это и отражало заветную мысль поэта о единении нации, взаимопонимании, предостережение от раскола России. Дружба для Пушкина была всегда чувство святое, не только личное, но и общественное. Он не разделял многих взглядов декабристов, со многими из ссыльных его не связывали дружеские отношения, но и в «Послании в Сибирь», в «Арионе» он говорил от имени всего поколения: «Не пропадет ваш тяжкий труд // И дум высокое стремленье» и от себя лично: «Я гимны прежние пою». Читая его «лицейские годовщины», невозможно забыть великий гимн дружбе.

Пушкинский дар дружбы проявился и в литературной жизни эпохи. Поэты пушкинского круга или арзамасское братство, пушкинские издания — за всем этим стоит не какая-то особая организаторская способность Пушкина, а умение притягивать к себе единомышленников, сотрудничать в интересах общего дела. «Литературная газета», «Северные цветы», «Современник» — каждое из этих изданий стало событием литературной жизни именно потому, что в них был Пушкин. И он без ложных амбиций и рекламы был именно лидером: ему верили и доверяли как человеку, его поэтический авторитет был непререкаем. И он всегда отвечал взаимностью; умея ценить дар своих друзей. Его оценки Жуковского, Батюшкова, Вяземского, Дельвига, Баратынского, Давыдова, Языкова, Гоголя и многих других лишены всякой зависти; в них чувствуется искренняя любовь и эстетический вкус.

Магнетизм пушкинского человеческого обаяния проявлялся и в его любовных историях. В него влюблялись не потому, что он был красавец (почти все женщины считали его едва ли не уродом), а потому, что его «нежный ум» излучал особое очарование, а масштаб личности был виден каждому. «Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностию его речи», — вспоминала А.П. Керн. «...Никого не знала я умнее Пушкина», — замечала А.О. Смирнова-Россет. Эти суждения можно продолжать бесконечно, но главное не это: он был щедр и в любви, оставляя своим любимым те стихотворения, которые делали их бессмертными. Расставание могло быть грустным, но Пушкин никогда не унижался до сведения счетов, ревности и желал: «Как дай вам Бог любимой быть другим!..»

Дар заразительно жить, несмотря ни на что и вопреки всему, смеяться так, что «даже кишки видны» (замечательное определение К. Брюллова, который видел Пушкина неоднократно, когда писал его портрет), проявлялся в умении оставаться богатырем духовным в самых сложных ситуациях и в умении забывать о себе, чтобы поддержать друзей. Сквозь все житейские неурядицы и общие невзгоды Пушкин — поддержка и опора.

Он всей жизнью, всеми её уроками и испытаниями выстрадал, чтобы в конце жизни выразить ее в поэтическом афоризме: «Самостоянье человека — залог величия его». Внутренняя свобода, умение «не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи» помогали Пушкину и в жизни, и в творчестве. Он выходил победителем в минуты отчаяния, хандры, одиночества, так же как ощущал своё предназначение, своё призвание и понимал, что за священный дар надо платить сполна. Самостоянье — это не аскетизм и даже не стоицизм; это верность себе и ответственность перед другими, современниками и потомками, перед Россией.

Пушкинский поэтический гений уже для современников был очевиден. Об этом говорили и писали друзья, критики, просто окружающие поэта люди, таково было уже общественное мнение. Так, А.А. Оленина в «Дневнике» 1828 г. записала: «Он только что вернулся из шестилетней ссылки. Все — мужчины и женщины — старались оказывать ему внимание, которое всегда питают к гению». Для самых близких и прозорливых не было сомнения и в силе его ума. И все-таки масштаб его ума могли оценить далеко не все, а сомнения в нем возникали и позднее: было принято считать поэта легкомысленным, ветреным, неглубоким мыслителем.

А между тем ещё в 1824 г. в «Разговоре книгопродавца с поэтом», произведении если не автобиографическом, то уж во всяком случае автопсихологическом Пушкин тонко заметил: «Все волновало нежный ум...». Диапазон умственных интересов Пушкина поразителен: об этом свидетельствует его библиотека, «отметки острые ногтей» в книгах, это подтверждают мемуарные источники. Но, пожалуй, главное и зримое воплощение пушкинского энциклопедизма — его глубокий, постоянный, исследовательский интерес к истории России. «Подвиг честного человека» — так определил он «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина. Но он продолжил его дело не только как поэт: «Песнь о вещем Олеге», «Руслан и Людмила», «Борис Годунов», «Песни о Стеньке Разине» — отзвуки чтения Карамзина, точнее, поэтические отклики. Петровская и екатерининская эпоха, отраженная в «Истории Петра» и «Истории пугачевского бунта», получила в его лице нового историографа и ещё одного «честного человека», подвиг которого был в остроте взгляда и в совмещении Историка и Поэта в одном лице, ибо рядом с этими историями рождались «Полтава», «Арап Петра Великого», «Медный всадник», «Капитанская дочка».

Для Пушкина русская история была не только прошлым, но и «грядущим прошлым». Его суждения о ней отличались широким взглядом на события европейской политической жизни. Труды французских историков эпохи Реформации, эстетика исторических романов Вальтера Скотта, беседы о европейской истории с А.И. Тургеневым, споры вокруг польского вопроса — все это определяло его историософию, глубину проникновения в русскую историю и делало его национальным гением. Он оказывался в центре русской интеллектуальной жизни именно потому, что был широко мыслящим человеком и тонко чувствующим поэтом.

Когда Достоевский в своей «Речи о Пушкине» сказал о «всечеловеческой отзывчивости» поэта, это было воспринято почти как откровение. Но сегодня эти слова уже стали общим местом, но вовсе не утратившим своего великого смысла. Пушкин приучил русское общество, русскую культуру не замыкаться в себе, а уметь слушать и слышать окружающий мир: голоса других народов. Когда мы читаем его «Подражание Корану» или «Жил на свете рыцарь бедный», «Песни западных славян», «Из Alfieri», «Из Гафиза», «Из Анакреона», «Из Пиндемонти», «Сцену из Фауста», «Из Barry Cornwall», «Из А. Шенье», «Подражание арабскому», «Подражание итальянскому», то ощущаем: «весь мир в его теснился грудь». Он вырабатывал прежде всего в себе ту толерантность мышления, которая могла спасти от всякой односторонности «квасного патриотизма», предвзятости. Но его «всечеловеческая отзывчивость» — это не только постижение других национальных культур. Это и пристальное всматривание в русский мир, стремление постичь все сферы его бытия, все слои его общества. Он расширил само пространство жизни и мысли, искал взаимодействие между поэзией и прозой, высоким и низким, бытийным и бытовым. Появление на страницах его произведений представителей молодой русской интеллигенции, станционного смотрителя, гробовщика, дворовых Дубровского, бунтовщика Пугачева, героев русских сказок, Ивана Петровича Белкина — прорыв в ту сферу русской жизни, которая и была стихией национального бытия.

«Счастье надо искать на дорогах, по которым ходят все», — любил повторять Пушкин, и простые материи жизни, её ежедневное течение влекло его как первооснова и естество бытия. Пушкинская «поэзия действительности» — это и есть высшее выражение всечеловеческой отзывчивости», ибо в ней окружающий мир заговорил на своем природном, естественном языке. Пушкин расширил пространство литературы до пространства жизни, а свое человеческое существование, свой поэтический дар сумел сделать частью этого пространства.

«Всечеловеческая отзывчивость» — это и человеческая и творческая позиция Пушкина широкого и всестороннего взгляда на мир и человеческую жизнь, его осмысление и восприятие во всем многообразии проявлений и многоцветии красок. Пушкин по темпераменту, по своему естеству, по предназначению — боец.

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане

И в дуновении Чумы —

эти слова из Гимна Председателя в «Пире во время чумы» были написаны во время Болдинской осени 1830 г. в холерном карантине. Это был «звездный час» пушкинского гения и высшее проявление философии самостояния — и противостояния обстоятельствам. Многочисленные дуэли Пушкина были уже в прошлом; в 30-е годы он входил закаленным бойцом, отцом семейства и хранителем домашнего очага. Обострилась литературная борьба, и Пушкин защищает свое достоинство не как частного человека, а как русского национального поэта, выразителя нового направления в литературе. «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...», «Моя родословная», написанные в ту же Болдинскую осень, — утверждение поэзии жизни и позиции внутренней свободы и независимости.

Я грамотей и стихотворец,

Я Пушкин просто, не Мусин,

Я не богач, не царедворец,

Я сам большой: я мещанин —

эти слова Пушкин словно вырезал на своем фамильном гербе, выразив в них суть этой позиции. В «Современнике» он в течение года в невероятно сложных обстоятельствах личной жизни и общественных обстоятельств (интриги, цензурные запреты, разрешение всего на 4 номера) сумел идти в ногу со временем. Интерес к документальной прозе, к истории России, открытие новых имен, в том числе развитие таланта Гоголя, консолидация вокруг него писателей пушкинского круга (Жуковский, Вяземский, Одоевский, Давыдов) — за всем этим ощущались новые горизонты русской культуры и пушкинского творческого развития.

«Живой как жизнь», Пушкин видел счастье жизни в самой жизни. Он, наверное, мог бы сказать, что «лучше жизни есть только жизнь». «Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия...» — за этим острое ощущение бытия и ответственности за него. Жизнь не баловала Пушкина: и ссылка, и гонения, и надзор, и интриги, и долги, и отчаяние, и трагическое ощущение безысходности — все это прошло через его земное существование. Но свет и солнце, лучезарность, вера, надежда и любовь не покидают нас, когда мы думаем о нем, а главное, читаем его.

В его жизни было настоящее счастье. Оно пришло к нему поздно, и было выстрадано. Дом, любимая жена — «чистейшей прелести чистейший образец», четверо детей (Сашка, Машка, Гришка и Наташка) — это была его крепость, где он залечивал раны, согревался от холода и клеветы «румяных критиков», убегал от интриг. Его письма к Наталье Николаевне — величайший любовный роман, написанный когда-либо. Кода он уезжал из дома в архивы, по пугачевским местам для сбора материалов к «Истории пугачевского бунта» и «Капитанской дочке», когда она взваливала на себя все заботы о доме, детях, сестрах и даже его издательских делах, он разговаривал с нею почти ежедневно, видя в ней прежде всего духовно близкого человека. И последняя дуэль — это отстаивание своего человеческого достоинства, чести семьи и дома, своего дара, чести России. В этом смысле глубоко прав Ю.М. Лотман, говоря: «Пушкин умирал не побежденным, а победителем». Эпоха Русского Ренессанса, Золотой век русской поэзии нашли своё ярчайшее воплощение именно в Пушкине. Его поэтический гений и масштаб человеческой личности соответствовали эпохе, но вместе с тем и опережали ее. По точному суждению Гоголя, «Это русский человек в его развитии, каким он, может быть, явится через 200 лет».

Источник: Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века. - М.: ФЛИНТА, 2013