Меню сайта
Статьи » Литература 19 века » Общие статьи

Поэты пушкинского круга: имена и своеобразие поэтов

  • Статья
  • Еще по теме

Споры 1820-х годов о путях развития поэзии, о природе русского романтизма обозначили различные направления их развития. Психологический романтизм Жуковского и Батюшкова в его разных модификациях и гражданский романтизм декабристов отчетливо заявили о своем своеобразии уже в начале этой эпохи. И на их фоне критика вначале робко, а затем всё отчетливее заговорила о новой школе в поэзии, о новом поколении поэтов. В журнальных обзорах рядом с набиравшим силы Пушкиным, без которого уже невозможно было представить литературный процесс, стали появляться имена его сверстников и единомышленников, с которыми его связывали дружеские и творческие отношения.

Обозначился тот круг поэтов, который принято называть теперь пушкинским. Еще при жизни Пушкина Баратынский в послании «К князю П.А. Вяземскому» ввел понятие «звезда разрозненной Плеяды». Трудно сказать, кого (кроме себя и Вяземского) Баратынский включал в это сообщество и что он имел в виду, говоря о «разрозненности», но с его легкой руки определение «поэты пушкинской Плеяды» вошло в критический оборот и обрело почти терминологическое значение. В нем есть своя поэтическая привлекательность, но сама аналогия с ронсаровской «Плеядой» недостаточно корректна: во-первых, не существовало какой-либо сознательной организованности поэтов, близких Пушкину, чего-то подобного заседаниям французской «Плеяды», во-вторых, установка ронсаровского кружка на определенные образцы была чужда молодому поколению русских поэтов, хотя, конечно, пафос преобразований, борьбы за новый стиль и национальное своеобразие поэзии отвечал и их устремлениям.

Можно считать, что к середине 1820-х годов пушкинский круг поэтов более или менее определился. В переписке, поэтических посланиях, критических статьях имя Пушкина как творца нового направления, как поэтического авторитета выдвигалось на первый план. Пророческими становились стихи Дельвига, написанные около 1815 г., когда шестнадцатилетний поэт только заявлял о себе:

Пушкин! Он и в лесах не укроется:

Лира выдаст его громким пением,

И от смертных восхитит бессмертного

Аполлон на Олимп торжествующий.

В наибольшей степени поэтические принципы Пушкина, общая эстетическая и жизненная его позиция оказались близки пяти поэтам, которых и можно определить как пушкинский круг. Это Денис Васильевич Давыдов (1784—1939), Николай Михайлович Языков (1803—1846), Петр Андреевич Вяземский (1792—1878), Антон Антонович Дельвиг (1798—1831) и Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805—1827).

Различна была степень личных и творческих отношений этих поэтов с Пушкиным, да и между собой. Дельвиг, друг еще с лицейских лет, и Вяземский, познакомившийся с Пушкиным в те же годы и почувствовавший рано его поэтический гений, прошли с ним через всю свою творческую жизнь, были друзьями и соратниками в литературных битвах. Давыдова, как и Вяземского, связывал с Пушкиным «Арзамас». С Языковым дружеские отношения, возникшие в Тригорском летом 1826 г. во время Северной ссылки, возобновившиеся весной 1830 г., сохранились до самой гибели Пушкина и приобрели характер творческого взаимопонимания. С Веневитиновым, четвероюродным братом поэта, оставившим замечательные критические суждения о нем, Пушкина объединило Общество любомудров и «Московский вестник». Точки пересечения были неизбежны, так как все они оказались в зоне пушкинского притяжения, как звезды в Плеяде. И документальные свидетельства: переписка, обмен дружескими посланиями, участие в одних изданиях — тому подтверждение.

Все они поэты пушкинской поры (но здесь они в числе прочих современников Пушкина). Наверное, их можно назвать поэтами пушкинского направления, но это определение, скорее, фиксирует принадлежность к пушкинской традиции, продолжающейся и после них. Они — поэты пушкинского круга, в чем-то предельно замкнутого, а в сущности — очень разомкнутого.

Современники, сопластники, сотрудники, соперники — все эти определения важны для характеристики их взаимоотношений. Но, пожалуй, наиболее точно будет слово из карамзинского лексикона. Они были «сочувственники», ибо их объединяло общее чувство ко многим общественным и нравственным ценностям, эстетическим принципам, к поэтическому стилю. Не случайно Пушкин ввел понятие «школа гармонической точности», опираясь на их открытия в этой области.

Особенности свободолюбия поэтов пушкинского круга

Современники декабристов, приятели поэтов-декабристов, поэты пушкинского круга были свободолюбцами. Вяземского даже называли «декабристом без декабря», да и другим поэтам пушкинского круга ничто гражданское не было чуждо. Но их свободолюбие было принципиально иным: в нем не было политического доктринерства, нравственного аскетизма, противопоставления поэзии и гражданских идеалов. Их свободолюбие — это прежде всего эмансипация души, то вольнолюбие, которое И. Киреевский, говоря о поэзии Языкова, точно назвал «стремлением к душевному простору».

В отличие от декабристов в их поэзию войдут все радости бытия на правах поэтической рефлексии, которые будут соседствовать и пересекаться с общественными эмоциями и гражданскими темами. Они были либералами в высшем смысле этого слова, и их свободолюбие не сужало их поэтический кругозор, а расширяло его. Это было состояние не столько ума, сколько сердца. Так, еще до критики декабристами «унылой элегии» Вяземский опубликует в 1819 г. элегию «Уныние», где, казалось бы, дает материал для критических упреков. Но весь ход мысли поэта — утверждение жизненной силы уныния для рождения высоких чувств и гражданских эмоций: «Ты сблизило меня с полезным размышленьем // И привело под сень миролюбивых сил», «Святую ненавись к бесчестному зажгла...» Ораторский строй речи, экспрессия поэтического языка сближают общий элегический строй элегии «Уныние» с гражданской поэзией декабристов, но в то же время способствуют интимизации свободолюбивой лирики.

Образы степи, тройки, Волги, пира, огня, хмеля, свободы мысли, страстной любви, божественной природы органично входят в диапазон их поэзии. И все эти образы не фиксируются лишь словесно, а живут, дышат, даны на высшем градусе страсти. «Какой избыток чувств и дум, // Какое буйство молодое!» — эти пушкинские слова воссоздают атмосферу рождения нового поколения молодежи и новой генерации поэтов. И не случайно эпиграфом к своему роману «Евгений Онегин» он взял свова из элегии Вяземского «Первый снег»: «И жить торопится, и чувствовать спешит», передав процесс становления героя своего времени.

Поэты пушкинского круга расширяют эмоциональное поле поэзии, вводя в него дорожную тему как экзистенциальную проблему жизненного пути. Многочисленные «дорожные думы» и «тройки» Вяземского, включающие в номинацию текстов словечко «ещё»: «Ещё дорожная дума», «Ещё тройка» — акцентирование момента движения в пространстве как постоянного состояния души.

Не сидится мне на месте,

Спертый воздух давит грудь;

Как жених спешит к невесте,

Я спешу куда-нибудь» —

эта строфа из «Ещё дорожной думы» 1832 г. передает почти интимное чувство дороги, путешествия души. В другом стихотворении одноименного заглавия он дает характерное определение себя и своих единомышленников: «стихии вольной — гражданин». И это определение символично: поэты пушкинского круга — граждане вольной стихии. «Бог дороги» (образ поэзии Языкова) — это прежде всего путь Провидения и неустанного личного выбора-поиска.

Можно сказать, что поэты пушкинского круга одомашнивают, интимизируют гражданские идеи декабристской поэзии. Они сводят их с котурн высокой риторики в сферу повседневной жизни. Тогу трибуна заменяет халат частного человека. Показательно в этом отношении демонстративное прославление халата как символа внутренней свободы и противопоставления его официальной ливрее. В «Прощании с халатом» (1817) Вяземский, называя его своим «лучшим товарищем», замечает: «Так, сдернув с плеч гостиную ливрею // И с ней ярмо взыскательной тщеты, // Я оживал, когда одет халатом, // Мирился вновь с покинутым Пенатом...» Ему вторит в послании «К халату» (1823) молодой Языков: «Пускай служителям Арея // Мила их тесная ливрея <...> // И дни мои, как я в халате, // Стократ пленительнее дней // Царя, живущего некстате». И лирический герой стихотворения Дельвига «Моя хижина» (1818), ревностно утверждая мир своих духовных ценностей, патетически заявляет: «Когда я в хижине моей // Согрет под стеганым халатом, // Не только графов и князей — // Султана не признаю братом!» Внедрение в мир халата образов царя, султана, государственных особ лишь острее выявляет вольнодумство и свободолюбие его «носителей».

Проблема лирического героя

Сопряжение бытовой жизни, домашнего миропорядка, сферы личной рефлексии с пафосом вольнолюбия, героики, высоких идеалов выдвигает в центр лирического повествования не обобщенный образ поэта-гражданина, а индивидуальность певца как выражение органики чувства и отражение своей сферы жизненной эмпирии. Характеризуя особенности поэзии Дениса Давыдова, исследователь справедливо замечает, что в ней «...делается упор на личный склад характера, на то, что можно назвать натурой. Не извне, а изнутри этой активной, жизнелюбивой, самоотверженной натуры идут импульсы отваги и удали...».

Еще Батюшков, называя себя «янькою», подчеркивал особую роль «я» в становлении своей поэтической индивидуальности. Поэты пушкинского круга превращают местоимение «я» в образ-символ своего имени. «Я» и притяжательное местоимение «мой» — концентрированное выражение своего взгляда на окружающий мир, своего жизне- и миротворчества. Вот характерный фрагмент из стихотворения Дельвига «Луна»:

Я вечером с трубкой сидел у окна;

Печально глядела в окошко луна;

Я слышал: потоки шумели вдали;

Я видел: на холмы туманы легли.

В душе замутилось; я дико вздрогнул:

Я прошлое живо душой вспомянул!..

Пятикратное «я» в шести стихах воссоздает особое состояние идиллического умиротворения и вместе с тем столкновения настоящего и прошлого. Луна из натурфилософской реалии превращается в символ духовной жизни и индивидуального мирообраза. В стихотворениях других поэтов, особенно Давыдова и Языкова, подобная концентрация — отражение их жизненной позиции, своего места в военном и студенческом быте. У Вяземского и Веневитинова — утверждение права на оригинальную мысль и оригинальное слово для ее выражения. «Я» в их поэзии не столько утверждение романтического эгоцентризма и ин- дивидуализма, сколько последовательное и целенаправленное раскрытие своей индивидуальности, своего поэтического «я» и своей сферы лирической рефлексии.

Именно в их поэзии поэтому столь значим образ лирического героя как некоей «личностной позы», своей концепции поэтического мира, персонификации в образе автора его представлений о мире и человеке. «Поэтический огонь» Пушкина, от которого «как свечки, зажглись другие самоцветные поэты» (Гоголь), мог их ослепить, просто сжечь. Поиск своего собственного пути в поэзии — сознательный момент самоидентификации поэтов пушкинского круга. Их лирический герой вовсе мог не совпадать с реальным образом своего творца, но он нес в себе и выражал его поэтическую философию.

Конечно, индивидуальность поэтов пушкинского круга, учитывая особенности их творческого пути и характер эволюции, трудно обозначить одним словом, но, рассматривая их место в литературном процессе 1820-х — первой половины 1830-х годов, это возможно. Поэт-гусар Денис Давыдов, поэт-студент Николай Языков, поэт-журналист Петр Вяземский, поэт-идиллик Антон Дельвиг, поэт-философ Дмитрий Веневитинов — в этих доминантных определениях есть свой смысл и свой стиль, который, как известно, есть человек, его индивидуальность.

Жанрово-стилевые поиски поэтов пушкинского круга

Жанрово-стилевые поиски поэтов пушкинского круга разнообразны и разнонаправлены. Но, пожалуй, общим для всех было песенно-романсное начало их лиризма как особая форма душевного простора, эмансипации чувств. Гусарские песни Давыдова, студенческие гимны Языкова, опыты русских песен Дельвига, сатирические куплеты в духе Беранже Вяземского, «Песнь Маргариты» из гетевского «Фауста» в переложении Веневитинова — всё это различные модификации «буйства молодого», когда душа поет, и вместе с тем поиски своего стиля. По самым приблизительным подсчетам на их слова написано около 150 песен и романсов.

Когда читаешь глазами известного по популярному романсу А. Алябьева «Соловья» Дельвига, то понимаешь, откуда родилось очарование музыки. «Русская песня» Дельвига — замечательная стилизация фольклорной девичьей песни на сюжет об утраченной любви. Дельвиг не случайно в автографе назвал эту песню «Русская мелодия 6-я». Для него важно было найти лирический строй, мелодику песни. И хотя соловью отдано в этой песне всего четыре первых стиха:

Соловей мой, соловей,

Голосистый соловей!

Ты куда, куда летишь,

Где всю ночку пропоёшь? —

создается полное ощущение, что всё остальное — это его песня, переливы его голоса, его трели. Отсутствие внешней рифмы компенсируется рифмой внутренней, когда многочисленные анафоры смыкаются в единую мелодическую цепь.

Для каждого из поэтов пушкинского круга песни и романсы были тем камер- тоном, на который они настраивали мелодии своей души. Другую функцию выполняли их многочисленные дружеские послания, обращенные к Пушкину, друг к другу, собратьям по перу, близким людям. Это была искрометная поэзия раскрепощенного чувства, где было место и гражданскому чувству, и эстетической рефлексии, и озорной шутке, и иронии, и бытовым зарисовкам, и философским вопросам. И за всем этим угадывалось страстное желание быть самим собой, самоопределиться и утвердиться в своей концепции бытия.

Ироническое начало играет существенную роль в стиле поэтов пушкинского круга. По точному замечанию исследователя, у них ирония «освободилась от рационалистической холодности, преобразилась в свойство личного склада, стала особенностью характера». В отличие от традиционной романтической иронии она не покушается на преображение мира и выявление его изнанки. Она не столько онтологична, сколько антропологична, так как является важным средством самораскрытия, более сложного взгляда на человека. В ней нет еще пушкинской легкости, изящества в соединении разных сфер бытия. Но она способствует варьированию настроений.

Так, известное стихотворение Давыдова «Решительный вечер гусара» на первый взгляд мало чем напоминает любовную элегию, хотя речь в нем идет о любви, и уже два первых стиха: «Сегодня вечером увижусь я с тобою — // Сегодня вечером решится жребий мой...» — рождают ожидание встречи с любимой, предвосхищают любовное объяснение и любовные муки. Но ожидание кажется обманутым: бравада, эпатаж ведут к снижению градуса любовного чувства и повышению градуса пьяного разгула: «как зюзя натянуся», «опять напьюся», «и пьяный в Петербург на пьянство прискачу», «напьюсь свинья свиньею», «с радости пропью прогоны с кошельком». Все эти заявления, граничащие с грубостью, разрушают атмосферу любовной элегии (в одном из списков стихотворение называлось «К невесте»; один из автографов имел заглавие «Разлука»). Но это «решительный вечер» не просто обыкновенного элегического героя-влюбленного. Это «решительный вечер гусара», и этим всё сказано. Он «рубака» и «рубаха-парень» и не боится скрывать свои чувства. Его интонации, живые и непосредственные, передают буйство натуры. Он и на любовном свидании, как в бою. Гусар как определенная концепция поведения сохраняет свою «личностную позу», но не может скрыть человеческое лицо. И анафорическое, троекратное «сегодня» (дважды — «сегодня вечером»), и прорывающиеся сквозь эпатаж живые чувства: «Но если счастие назначено судьбою // Тому, кто целый век со счастьем незнаком, // Тогда... о, и тогда...», и глагольная экспрессия: «полечу», «прискачу», и образ летящей стрелою «ухарской тройки» — всё это тщательно замаскированные подлинные эмоции, боязнь выглядеть сентиментальным и смешным. В созданном почти одновременно «Ответе на вызов написать стихи» поэт-гусар, перебирая все штампы в описании любви, приходит к простому выводу: «Ах, где есть любовь прямая, // Там стихи не говорят!» Он дорожит своей позицией гусара, пытается ей следовать и не может себе позволить расслабиться: «Чтоб при ташке в доломане // Посошок в руке держал // И при грозном барабане // Чтоб минором воспевал».

Выделенное курсивом (а в тексте целая система таких выделений — реминисценций из поэзии сентименталистов) слово контрастирует с обликом и атмосферой «мажорной» жизни гусара. Ирония в поэзии Давыдова и его собратьев по пушкинскому кругу значима прежде всего интонацонно. Она варьирует настроения и зримее выявляет резервы поэтического слова, его возможности в сближении высокого и низкого, поэтического и прозаического. Кроме того, она способствует раскрепощению поэтической речи. Возникает ощущение импровизации, экспромта, разговорности. Вот почему поэты пушкинского круга — мастера эпиграммы, стихов на случай, каламбура, надписей к портрету и записей в альбом. Они создали своеобразную форму «обиходной литературы» (Л.Я. Гинзбург).

Вяземский как острослов здесь вне конкуренции. Его стихотворные миниатюры были на слуху и действительно входили в обиход общества. Как было не запомнить такие его четверостишия:

Кто будет красть стихи твои?

Давно их в Лете утопили;

Иль — их, забывшися, прочли,

Иль — прочитавши позабыли.

Двуличен он! Избави боже!

Напрасно поклепал глупца:

На этой откровенной роже

Нет и единого лица.

И хотя адресаты этих экспромтов-эпиграмм не установлены (возможно, второе адресовано Фаддею Булгарину), они были известны в определенном кругу. Главное же — они входили в обиход поэзии как образцы «школы гармонической точности».

В недрах поэзии пушкинского круга слово, интонация, ритм стиха обретали именно точность смысла и индивидуальность выражения. Они были впаяны в образ своего создателя, в его поэтический портрет. Каждый из поэтов искал «лица необщье выраженье». Гармоническая точность — конкретизация интонации и мироощущения лирического героя и миромоделирование самого поэта в координатах найденного стиля.

Источник: Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века. - М.: ФЛИНТА, 2013

🔍 смотри также:
Понравился материал?
10
Рассказать друзьям:

другие статьи появятся совсем скоро

Просмотров: 11061