Мишель Монтень "Опыты": анализ формы и философии, гротеск

Монтень — натура артистическая. Это проявлялось во всем. Он испытывал душевный трепет, входя в католический храм. Его охватывало чувство какого-то особого восторга, волновала величавая, мрачная обширность внутренних церковных помещений. Это был восторг художника. Он не мог слушать без волнения стихи Горация или Катулла, особенно когда их пели (да, именно пели; в XVI веке стихи читали нараспев) уста молодые и прекрасные. Мишель Монтень не находил в себе сил противиться их очарованию.

Влечение к поэзии он наблюдал в себе с ранних лет. Его пленяло искусство непритязательное, свободное, доставляющее изысканное наслаждение уму и сердцу, поэзия легкая, переходящая от шутки к лирической интимности. «Я люблю поэтический бег с прыжками и скачками. Это искусство, как говорил Платон, легкое, крылатое, колдовское». Он пишет об этом с восторгом художника. «Боже, сколько прелести в этих шаловливых вольностях, в этих отступлениях и переходах, и чем непринужденнее они, чем неожиданнее, тем восхитительнее!».

Мишель Монтень любит радостную, искусную плавность Овидия, беззаботную веселость, шаловливую поэзию чувства, поэзию в дымке легкого эротизма, с чем он писал «прекрасной Коризанде», графине де Граммон, возлюбленной Генриха Наваррского: «Я из тех, кто ценит поэзию с сюжетом игривым»

Монтень не лишен некоторого литературного гурманства, ему нравится «утонченность» в поэзии. Ее он находит у римского поэта Лукана (39— 65 гг.), автора поэмы «Фарсалия, или О гражданской войне». В «Опытах» — 40 цитат из Лукана. И, наконец, он ценит «силу зрелую и устойчивую» в поэзии Вергилия. Он любит «книги просто веселые». К ним он относит «Декамерон» Боккаччо и роман Рабле. «Гептамерон» Маргариты Наваррской для него —«книга прелестная по содержанию».

Историки были его «слабостью». В истории он ищет не событий, а свидетельств, характеризующих людей, «человека вообще», причем историческое повествование рассматривает как род искусства. В восторге от Плутарха. Других знает мало — недостаточно владел греческим языком.

Душа артиста постоянно выдает себя на страницах «Опытов». Монтень мыслитель, но и поэт. Многие истины он познает как бы интуицией художника и излагает их как художник. Артистическая натура Монтеня проявилась во всей своей полноте в его книге «Опыты». Здесь на каждой странице печать художественного мышления. Здесь вдохновение, свободное парение ума, здесь нет голой мысли, она всегда окрашена чувством, здесь пластические образы, здесь художественно выполненные портреты, здесь детали, живописующие целое,— и все это выражает и утверждает главенствующим тезис его философии: Quе-sais-je? Почем я знаю? А именно — всеохватывающее сомнение.

Все отличие Монтеня от пирронизма, от античных скептиков заключается в том, что он и отрицает и утверждает, воспользовавшись удобной формой сомнения, тогда как античные скептики и не отрицают и не утверждают, они где-то посередине этих двух ипостасей. Монтень отрицает и утверждает, однако артистическими средствами, как бы интуицией («так мне кажется»), часто апеллируя к чувству читателя, иногда как бы самоустраняясь, между тем крепко держит читателя и уверенно ведет его к намеченной цели.
В научной литературе Монтеня часто называют философом-моралистом. Между тем читатели видят в нем прежде всего великолепного мастера-стилиста. Французский исследователь Пьер Виллей писал: «До девятнадцатого века во всей нашей литературе не было, пожалуй, более великого поэта, чем этот философ».

Среди французов, кажется, никто не оспаривал за Монтенем право на звание писателя. Отзывы о его литературном мастерстве самые высокие и самые восторженные. «Ему не хватает только рифмы, чтобы быть поэтом»,— писал Г. Гизо. Образы Монтеня «философичны по содержанию и поэтичны по своей природе», — заключала Грэй.

Брюнетьер спрашивает, почему не только французы, но и иностранцы, которые не искушены в тонкостях чужого языка и не способны ощущать всего его очарования, все-таки признают в авторе «Опытов» писателя и восхищаются им как таковым.

Только недавно появились работы, пытающиеся вскрыть художественную сущность прозы Монтеня. Грэй в интересной книге «Стиль Монтеня» (1958) видит эту художественную сущность в поэтической, образной, эмоциональной форме самого метода мышления Монтеня. Монтень назвал свою книгу «Essais». Для его времени это слово в применении к литературному произведению было ново. Еще никто так не называл своего сочинения.

Первые читатели Монтеня усмотрели в самом наименовании произведения чрезвычайную скромность и даже самоуничижение автора. Они же увидели в наименовании и скрытую насмешку над гордыней других авторов, которые выступают перед своими читателями чуть ли не с откровениями. Название книги Монтеня связано с его философией. В нем и скептическая насмешка над чванным догматизмом, несущим истину в последней инстанции, и скептическая непритязательность, оберегающая автора от ложных иллюзий.

После Монтеня слово «эссе» («essai») вошло в литературу уже как наименование жанра. Первоначально авторы брали его для своих произведений в видах особой скромности. Это слово хорошо укладывалось в русские «попытка», «проба».

У нас слово «опыты» как наименование литературного жанра не закрепилось. Правда, в последнее время стали употреблять слово «эссе» (чаше в устной речи, чем в печати), придавая этому французскому слову особое значение. Эссе понимается нами теперь как наименование жанра, включающего в себя литературные качества первообраза, то есть книги Монтеня. Ныне эссе — это небольшое прозаическое произведение, в котором синтезируются элементы художественной и научной прозы. Это не претендующее на большую докторальность рассуждение, без четкого плана и строгой логики, серьезное и вместе с тем непринужденное по форме, с элементами иронии, а иногда и лирической исповеди, — произведение легкое, изящное, непритязательное. Теперь это уже не «проба» и не «попытка». Этот жанр — для больших мастеров и для искушенных читателей. Слово «эссе» уже несет в себе гордое представление о виртуозности и легкости, о свободном, иногда прихотливом движении пера. В этом вся его прелесть для автора, ибо ничто не мешает ему переходить от одного предмета к другому, не заботясь о строгой системе изложения, о тяжеловесной логике. В этом вся его прелесть и для читателя, ибо и он, читатель, хочет вместе с автором наслаждаться свободным полетом мысли. "Бросать перо на ветер" — как образно охарактеризовал Монтень эту манеру письма.

Монтень начал писать «Опыты» в 1572 году. Писал их дома в минуты мучительной праздности, стараясь не менять написанное, что ему не всегда удавалось. «Опыты» были первоначально как бы дневником, в который заносились на бумагу не события его жизни, а мысли. Монтеню хотелось потом по своим записям проследить свою духовную эволюцию. Видимо, этот первоначальный план не был выдержан, хотя об этом своем намерении он записал уже по прошествии 7 — 8 лет, перед самым выпуском в свет двух первых книг. Иногда он писал сам, иногда диктовал. Надо полагать, что уже в рукописи его записки казались посторонним чрезвычайно занимательными, если его секретарь похитил некоторые листы записей.

Сначала он искренне считал, что пишет для немногих и ненадолго. Однако это отнюдь не из соображений эзотеризма, в том смысле, в каком понимал Стендаль творчество «для немногих», а в самом прямом значении слов — для тех немногих близких и родных, которые его знают и переживут, и до тех пор, пока они еще будут жить после него и хранить о нем память. А там, — как, видимо, считал он, — иным поколениям он будет уже чужд и его записи исчезнут за ненадобностью. Только успех книги придал ему сознание весомости его труда. Вначале он писал маленькие главки, подобные кратким заметкам «на случай», потом, когда книга вышла из печати и получила широкую известность, появилась забота о читателе, желание высказаться более основательно, преподнести читателю какую-то систему взглядов, он перешел на большие главы.

Форму своей книги Монтень сравнил с гротесками. Это очень знаменательное его признание. Поскольку искусство гротеска возымело свою особую судьбу в истории художественной мысли, следует несколько подробнее остановиться на его поэтике.

Само слово «гротеск» возникло в результате ошибки. В 1480 году в центре Рима совершенно случайно были открыты погребенные в земле комнаты знаменитого дворца Нерона, известного под названием «Золотой дом» («Domus aurea»). Первоначально их приняли за подземные гроты. На стенах комнаты были обнаружены фрески — остатки античной живописи. Эти фрески поразили римских художников своей особой манерой письма — фантастическим смешением самых разнородных элементов живого мира: частей человеческого тела, лица, частей тела животных, реальных или измышленных, растений, предметов. Флорентийские художники, прибывшие в Рим для отделки Сикстинской капеллы, пришли в восторг от новооткрытых фресок, и весь XVI век прошел под знаком нарастающей моды на эту особую форму художественного мышления, получившего наименование «гротеск» (от слова "грот", ошибочно примененного к залам дворца).

Вокруг искусства гротеска завязалась борьба, возникли споры, создалась теория гротеска. Вспомнили о Витрувии, который резко осуждал подобное искусство: «Все живописные темы, задуманные в подражание реальности, теперь критикуются,—  по дурной моде. Сейчас зарисовывают стены странными, экстравагантными сценами. Нельзя одобрить живопись, которая не согласуется с реальностью, нельзя хвалить то, что имеет лишь технические достоинства, искусство исполнения». Книги Витрувия были изданы в переводе на итальянский язык Чезарио в 1521 году. Вспомнили Горация, который тоже критиковал этот вид живописи.

В 1538 году появилась книга Франциско де Голланда «Четыре диалога об античной живописи», защищающая искусство гротеска. Автор вкладывает в уста Микеланджело нижеследующее рассуждение: художник в сущности раб натуры, он не может изображать вещи по своему произволу, не может, к примеру, изобразить лошадь с ногами слона, искусство же гротеска дает ему такую свободу, освобождает его от обязанности копировать природу, он может перемешать в картине все лики мира, вместо лап нарисовать крылья и пр. и пр.

Спор в конце концов принял философский характер. Какое искусство предпочтительнее — репрезентативное или имажинативное. В наши дни этот эстетический спор ведется вокруг понятий «отображения» и «выражения».

Сторонники гротеска ратовали за свободу художника, за право на воображение. Монтень, однажды наблюдая, как художник, приглашенный им для работ в его замке, заполнял свободные пространства стен причудливыми рисунками, в которых сочеталась фантазия и реальность, пришел к мысли, что подобное возможно и в литературе. Его увлекло это свободное, не знающее никаких логических пут и вместе с тем мощное движение воображения. Какой простор, какая творческая свобода. Трезвый реализм факта и вольный полет мысли. Заранее установленный план стесняет автора, не дает ему развернуться. Оглядка на общепринятые мнения, забота о композиции, о гармонии целого, о стройности частей и тысячи других препон мешают художнику творить свободно. А тут рожденное в мысли немедленно воплощается в линию, краску. Творец выявляется сразу, каждое его движение — это уже созидание.

Рука художника чертила странные и самые разнообразные фигуры, и от этой странности и разнообразия исходило удивительное очарование.

Монтень понимал под «гротеском» хаос и фантасмагорию. С известной долей самоуничижения (что, конечно, не следует принимать за чистую монету) он писал о своих «Опытах»: «Мой ум порождает столько беспорядочно громоздящихся друг на друга ничем не связанных химер и фантастических чудовищ, что, желая рассмотреть на досуге, насколько они причудливы и нелепы, я начал переносить их на бумагу». В какой-то степени Монтень искал образцы у античных авторов или, вернее, невольно переносил в свою книгу те черты, которые его в них восхищали (сознательно он решительно отвергал какие-либо образцы), и эти восхищавшие его черты соответствовали искусству гротеска. В диалогах Платона он увидел восхитительную небрежность композиции, как бы по воле случая течение всего диалога, непреднамеренность, отступления и возвращения к покинутой нити рассуждений, словом, «чудесное искусство отдаваться уносящему нас ветру или, может быть, уменье делать вид, что отдаешься ему». Нечто подобное пленило его и у Плутарха — прелестная беспечность, забывчивость, небрежность. Плутарх забывает о теме своих рассуждений, иногда он набредает на нее как бы случайно. Он весь соткан из странностей. Взгляните на его рассказы о Демоне Сократа («Боже, как хороши эти мальчишеские замашки, это разнообразие, «та небрежная свобода»).

Есть произведения, которые нужно читать вслух на площади, на улице — для многих, для толпы. Такова публицистическая проза Жан-Жака Руссо, взволнованная, несколько риторичная. Политические сочинения Руссо действительно читали на улицах Парижа в дни революции.

Есть произведения, которые можно читать только наедине с самим собой. Произведения эти настолько интимны, что присутствие второго лица уже смущает. «Опыты» Монтеня принадлежат к этому последнему разряду литературы. В них есть нечто потаенное, только для уголка вашей личной библиотеки.

Монтеню не нравилось, что его книга часто лежала где-нибудь на виду в гостиной (он стал моден, и его книга выставлялась напоказ как ценность). Он полагал (и справедливо!), что ее скорее нужно было бы держать в спальне, под подушкой или на ночном столике.

Он писал без всякого плана, и композиция его книги, как и отдельных глав, самая причудливая, если вообще можно в данном случае говорить о какой-то композиции. Это поток мыслей, воспоминаний, реминисценций из прочитанного, это неожиданные отступления, это столь же неожиданное возвращение к оставленной недосказанной мысли; и поток этот устремляется вперед то бурно и шумливо, то спокойно и широко. По форме это чудесное, умное лирическое мечтание («Я прислушиваюсь к моим грезам»). Он объявляет себя заклятым врагом усидчивости и постоянства, признается, что не имел достаточного прилежания для строго обдуманного труда, что его манере чужд пространный рассказ, что часто прерывает себя, что часто ему не хватает дыхания и т. д.

"Я позволяю себе идти, как я себя нахожу» — по-русски это нескладно, как нескладно покажется иностранцу русское выражение «Я иду себе». Это просторечье, опускающее обременительные логические связки, просторечье лаконичное, несущее в себе значительную, иногда много говорящую недосказанность, прелестное даже в своей грамматической неправильности. Русский переводчик изъяснил мысль Монтеня верно по существу и литературно правильно: «Я излагаю их так, как они есть» (речь идет о мыслях). Но просторечие Монтеня, метафоричность его языка утрачены. По-русски его выражение надо бы перевести: «Я иду, как мне идется». Для Монтеня дорога непредвзятость, полнейшая свобода речи, а следовательно, и оригинальность ее. «Я хочу, чтобы видели мою естественную и обычную походку, как бы испорчена она ни была». Русский переводчик и здесь постеснялся монтеневского просторечия и пошел даже на искажение мысли ради благопристойности: «Я хочу, чтобы виден был естественный и обычный ход их (мыслей) во всех зигзагах. Ни о каких «зигзагах» автор не говорит.

Итак, никакой цели, никаких преднамеренных планов, никакого, даже от себя идущего принуждения.

Нельзя говорить о какой-то заранее продуманной и принятой композиции той или иной главы и тем более всего труда в целом. Те, кто пытается сделать это сейчас, совершают ошибку. Это свободное парение ума, это даже не просто мысли, а поток мышления. Монтень не хотел ограничивать себя ничем. Он честно записывал ход своих «мечтаний» (mes reveries). Иногда эти мысли теснились толпой, торопясь на бумагу, иногда они шли ровной цепочкой, как сообщает он сам.

Сама эта принятая им система изложения освобождала его от необходимости быть последовательным и доказательным. Он мог говорить все: и то, что вынашивалось годами, и рожденное сию минуту, легкое, едва различимое в облаке вопросов и сомнений. Эти «фантазии» (fantaisies), эти порхающие мечты не требовали тяжеловесных аргументов, не притязали на бесспорность, не обрушивались на души читателей тяжелым грузом докторальных истин. Они не притязали ни на что и потому обладали поистине непреодолимой силой убеждений. Может быть, Монтень лукавил, наперед зная эффект этого своего свободного и непринужденного разговора.

Сквозь небрежно набросанное сплетение мыслей, цитат, исторических примеров прослеживается в книге Монтеня единая связующая идея. Внимательный читатель ее видит, и на это рассчитывает автор: "Это бедный читатель теряет нить моего сюжета, но отнюдь не я".

Иногда кажется, что никаких логических связей в его рассуждениях нет, что мы в водовороте наплывающих на нас разных, очень важных, но часто противоречащих друг другу мыслей. Где найти нить Ариадны, которая бы нас вывела на свет Божий? Но, как пишет сам Монтень, всегда где-нибудь в уголке окажется какое-нибудь словечко, отнюдь не инородное, как бы глубоко оно ни было затиснуто. «Я делаю резкие переходы, нескромно и бурно. Мой стиль и мой ум одинаково бродяжничают».

Монтень очень дорожит этой своей манерой письма. Это его творческое кредо: «Каждый узнает меня в моей книге и во мне самом мою книгу». Даже система исправлений построена на том, чтобы удалять все инородное, не свойственное ему. и оставлять пусть неправильное, но присущее ему - «несовершенства, которые суть во мне».

Скептическая философия требовала и особого стиля, особой манеры речи. Прежде всего необходимо было отказаться от какой-либо категоричности в самом языке. Монтень признавался, что начинал ненавидеть самые вероятные истины, когда ему их преподносили как совершенно непреложные. Потому он возлюбил слова, смягчающие категоричность суждений, вносящие в них малую толику сомнения: «говорят», «я думаю», «некоторые». «возможно», «может быть» и т. д.

Он полагает, что и детей надо учить этой манере говорить и мыслить, давать им ответы не бесспорные, а влекущие к размышлению, к дальнейшему изучению предмета, и того же требовать от них: «Пусть уж лучше человек в шестьдесят лет имеет вид ученика, чем в десять — профессора».

Источник: Артамонов С.Д. Сорок веков мировой литературы. В 4 кн. Кн. 3. Литература эпохи Возрождения. – М.: Просвещение, 1997