Мишель Монтень: философия (по книге "Опыты")

Сент-Бёв остроумно раскрывает метод Монтеня, его лукавство, его тонкую игру с читателями: «Беря вас за руку, чаруя восхитительной беседой, он вводит вас в лабиринт мнений. Каждый раз, когда вы вознамеритесь приметить какие-либо детали, чтобы ориентироваться, он вас отговорит от этого, заявляя, что эта деталь всего лишь игра воображения и сомнения, что вообще не нужно слишком пристально глядеть на вещи в надежде найти выход, единственно верная вещь вот эта лампа (Сент-Бёв имеет в виду лукавое заявление Монтеня о вере как «священной лампе истины» (sainte lampe de verite)), бросьте все остальное, этой божественной лампы вам вполне достаточно. И вот после того, как вы вдоволь нагулялись. наблуждались по тысячам закоулков и устали, он вдруг одним мигом гасит лампу. Вы оказываетесь в кромешной тьме, и лишь тихое хихиканье доносится до вас».

Скептицизм Монтеня предопределял и манеру его письма, и композицию его глав, да и самих рассуждений. Монтень, предельно ясный, умеющий говорить без обиняков, часто блистательно неуловим. Вот-вот, кажется, вы ухватили мысль и ту магическую ниточку, которая связывает самые с виду разрозненные примеры, ссылки, намеки, — как вдруг неожиданный пируэт, и вы снова в самом забавном неведении того, к чему же клонит автор.

Глава XXXII первой книги озаглавлена весьма благочестиво: «О том, что нужно осторожно судить о божественных предначертаниях». Какие же возражения могли бы представить против этого самые ортодоксальные католики? Но уже с первой строки вы начинаете сильно подозревать, что название главы никак не отражает подлинной мысли автора, что здесь милая ирония тонко мыслящего человека. Вам сообщают, что ложь и обман лучше всего удаются в тех сферах, в которых люди менее всего осведомлены. Надо полагать, это как раз относится к «божественному провидению». Далее добавляют, что лгут больше всего алхимики, прорицатели, судейские чиновники, хироманты, врачи. И наконец: «Я охотно присоединил бы к ним толпы истолкователей воли Господней». Это смело. Автор, правда, оговаривается: если бы я осмелился. Но. во-первых, он уже осмелился и уже присоединил церковников к обманщикам, а во-вторых, это свидетельствует о том, что сей последний пункт небезопасен для него.

Далее опять самая благочестивая фраза, поданная в наивной простоте: «Христианину достаточно верить, что все идет от Бога». Как трогательно это звучит в устах скептика, который чуть ли не на каждой странице своего сочинения призывает к сомнению и проверке, учит не верить ничему на слово. Читаем дальше. Церковники стремятся укрепить веру ссылками на преуспевание истинно верующих людей и, наоборот, на неблагополучие всяких отступников. Монтень приводит в подтверждение исторические примеры (но какие примеры!). В нужнике от желудочных колик умерли Ариан и папа Лев. Оба еретики. Гнев Господен понятен, хотя у читателя, воспитанного на скептицизме, в чем повинен Монтень, закрадывается подозрение, что Господь здесь ни при чем, скорее всего их отравили. Но, оказывается, такая же участь постигла и святого Иринея. Это уж совсем непонятно. Богу было не за что гневаться на него. Словом, тут сам черт не разберет. Монтень тоже разводит руками и сетует на несовершенство человеческого разума.

В финале главы снова призыв к безоговорочной вере. «Не стоит слишком пристально глядеть на солнце, можно ослепнуть». Так образно представляет читателю свою мысль философ, и следует цитата из Библии, рекомендующая не тщить себя надеждой постичь премудрость Господа.

Признайтесь, мы толком все-таки не разобрались, что к чему. Нас призывают не верить обманщикам, а в их стане церковники, и тут же предлагают безоговорочно верить в премудрость Бога, а о ней и о нем нам говорят опять же церковники (обманщики). Далее мы узнали, что святой Ириней погиб в нужнике (Какая некрасивая смерть! И как это Бог мог допустить такое!), что сфера религии менее всего известна и потому более всего пригодна для лжи и обманов.

Нет, Монтень решительно неуловим. Монтень часто начинает главу с какой-нибудь лаконичной, афористичной фразы, которая озадачивает нас своей новизной, оригинальностью, странностью. Мы заинтересованы. Мысль кажется нам и дерзкой и обидной подчас для нашего самолюбия. Противоречивые чувства, всякие «за» и «против» уже будоражат нас, мы готовы и спорить, и слушать, и уже теперь обязательно решать для себя поднятый вопрос, утверждать для себя или свое «за», или свое «против». Так или иначе, но Монтень уже приковал нас к своей странице.

«Почти все наши мнения опираются на доверие или на чей-то авторитет». Так начинается двенадцатая глава второй книги. Пожалуй, не найдется в мире ни одного читателя, который бы без борьбы принял это утверждение. Кто может согласиться с тем, что у него нет собственного мнения, что он заимствует мнения, доверяясь или подчиняясь авторитету? — это обидно для нашего самолюбия, мы готовы даже гневаться на дерзкого автора, который показал нам нашу собственную слабость, гневаться еще более потому, что в глубине души мы, пожалуй, осознаем его правоту.

«Когда мы не можем достигнуть цели, мы мстим за себя тем, что начинаем осуждать эту цель». Так начинается седьмая глава третьей книги. И опять мы и озадачены, и обижены. Но не щадит он и себя: он непременно скажет о том, что знает мало и сами знания его непрочны. (Что же может сказать скептик?) Что он часто идет вслепую, на ощупь и никогда не бывает удовлетворен достигнутыми знаниями. И даль знаний его влечет, и он различает ее смутно. В каждой фразе скептик.

Говорит ли он о воспитании — и здесь он скептик. Он заботится прежде всего о том, чтобы ученик догматически не воспринял знаний. Учить нужно, предоставляя свободу уму. Пусть ищет сам. Пусть спотыкается и расшибает себе нос, но ищет сам.

Монтень объяснил здесь и свою манеру беседовать с читателем. Он ничего не утверждает, ничему не учит, он сталкивает противоположные мнения, противоположные факты и в сфере этих противоположных мнений и фактов оставляет читателя

Анатоль Франс в своих лекциях о Рабле, которые он прочитал в Америке, чистосердечно признался, что не всегда понимает своего собрата по скептицизму: «Гибкий гасконец, подвижный, как волна, и разноликий! С Монтенем, право, приятно и полезно говорить, но мысль его трудно уловить, она ускользает, выпархивает из ваших рук. Только профессора уверены, что понимают его, ибо такова их профессия все понимать. Я его читаю, я его люблю, восхищаюсь им, но не уверен, что хорошо его знаю. Его ум меняется от фразы к фразе и даже в пределах одной фразы, которая к тому же совсем не длинна. Если это правда, что он нарисовал в «Опытах» самого себя, то он дал свой образ более расплывчатым, чем лик луны на морской волне».

Однако, вопреки заявлению Анатоля Франса, точка зрения Монтеня все-таки достаточно ясно просматривается. Он лукав, нет спору, он не так-то легко идет на сближение с читателем, но исподволь он ведет читателя за собой и заставляет его мысль идти по желаемому ему пути. Он пишет: «Сознание своего и вообще людского несовершенства и слабости нашего ума избавит нас от гордыни, от излишней самоуверенности и от фанатизма. Мы не будем мучить и убивать себе подобных только потому, что их взгляды и их убеждения не похожи на наши». Такова логика Монтеня.

Он пишет смело, не гнушаясь грубого слова, подобранного на улице («я не отказываюсь ни от каких слов, которые в употреблении на французских улицах»). Он пишет смело не только по форме выражения своих мыслей, но часто и по существу самих мыслей, то есть обнажая те сокровенные стороны человеческого существования, которые обычно стыдливо прикрываются и умалчиваются. Он вполне отдает себе отчет в этой смелости и как бы бравирует этой дерзостью, чтобы подвигнуть своих читателей к откровенности, сбросить с их глаз повязку ложного стыда и освободить от предрассудков. Монтень мастерски владеет приемом иронии.

Глава «О каннибалах» — очень серьезная, а относительно диких народов просто восторженная,— кончается неожиданно иронической фразой: «Все это было бы неплохо, но ведь они — без штанов».

Источник: Артамонов С.Д. Сорок веков мировой литературы. В 4 кн. Кн. 3. Литература эпохи Возрождения. – М.: Просвещение, 1997