Мишель Монтень: цитаты в книге "Опыты"

Монтень обильно цитировал. Особенно в первых двух книгах. В последней — третьей — цитат становилось все меньше и меньше. Пожалуй, своей первоначальной славой «Опыты» были обязаны этим цитатам и многочисленным историческим примерам. Перед читателем открывался особый мир, мир своеобразной экзотики. Древний Рим и Древняя Греция. Древний Египет и Индия, страны Западной Европы и народы первобытной культуры. Диковинные нравы, странные обычаи и удивительные люди, удивительные события.

Неискушенный читатель жадно пожирал глазами страницы, живописуюшие так наглядно сцены из жизни человечества. Современники Монтеня с любопытством всматривались в только что открытую античность. Языческий мир древности с его более высокой цивилизацией, сравнительно со Средневековьем, интересовал и волновал не только гуманистов, но и средних людей, обладавших не столь уж большой образованностью. Этим всеобщим интересом к античности можно объяснить и исключительную популярность переводов Амио из Плутарха.

Образованный европеец эпохи Возрождения, в сознании которого значительно поколебались устои средневекового схоластического и теологического мировоззрения, искал ответы на многие жизненные вопросы у поэтов, философов или государственных деятелей древности. Собственных знаний не всегда хватало для самостоятельных исследований и поисков. Не все хорошо знали классическую латынь. Судя по некоторым замечаниям Монтеня, в тех местах, где он жил, таких вообще не было. Греческий язык знали единицы. Оставался один путь — путь посредничества. Обращались к тем, кто изучал и знал древние языки. Духовная потребность общества немедленно была замечена и нашла какое-то удовлетворение. Всевозможные сборники сентенций, как и переводы знаменитых античных авторов, стали все чаще и чаще выходить из печати. Даже Монтень не всегда обращался к первоисточникам. Он использовал сочинения своих современников: Юста Липсия, из которого заимствовал значительное количество цитат, а также Жана Бодена и др.

В известной степени эта мода на «цитатники» уживалась с тем, что уже имело Средневековье в своем книжном наследии. При том огромном авторитете, которое имело книжное слово в условиях догматического мировоззрения Средневековья, цитаты и ссылка на авторитеты были главным и неоспоримым аргументом при всяком умствовании и рассуждении. Теперь от «отцов церкви» и Священного писания перешли к языческим авторам. Новое вино вливали в старые мехи. На первых порах в этом большой беды не было. Даже глубоко оригинальные и выдающиеся произведения Ренессанса не избежали этой проторенной стези. Роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» буквально до краев наполнен ссылками и цитатами, иногда с серьезными основаниями, а чаше из озорства, в пародийных целях.

Среднеобразованный француз времен Монтеня воспринял первоначально его «Опыты» как увлекательное собрание сентенций и удивительных исторических эпизодов. Монтень сам признался, что прибегал к цитациям, уступая капризу века (la fantaisie du siecle). В первых двух книгах их было огромное множество. Монтень прибегал подчас к фигуре умолчания, то есть, не высказывая своего собственного суждения, нанизывал один эпизод на другой, одну сентенцию на другую по принципу противоположностей. Один пример разрушал "мораль" второго, одно высказывание начисто отвергало второе и т. д. Читатель терялся. Он не находил ответа. Его будоражили эти противоречивые вещи. Он привык к готовым формулам, к готовым умозаключениям, которые принимал на веру и брал на свое идейное вооружение. Здесь этого не было. Нужно было самому думать, решать, искать ответа. Это было непривычно, немножко страшно, ибо пугала ответственность перед Богом, вера в которого еще была сильна,— и вместе с тем удивительно увлекало. Читатель начинал творить мысль сам, но лукавый автор только делал вид, что давал ему полную свободу, исподволь он наблюдал за течением его мысли и незаметно направлял ее по тому руслу, по которому текла его (автора) собственная мысль.

Источник: Артамонов С.Д. Сорок веков мировой литературы. В 4 кн. Кн. 3. Литература эпохи Возрождения. – М.: Просвещение, 1997