Корнель "Цинна": отношение Пушкина к трагедии

К сожалению, вопрос об отношении Пушкина к Корнелю в научной литературе разработан слабо. В книге Б. В. Томашевского «Пушкин и Франция» вопросу этому фактически посвящено всего около полутора страниц, причем из трагедии Корнеля здесь упоминается только «Сид» как якобы единственная из трагедий Корнеля, которую Пушкин ценил. Однако из того, что Пушкин в письме к Катенину 1822 г. назвал «Сида» «лучшей» трагедией Корнеля, так же, как и из других его замечаний об авторе «Сида», следует скорее обратное: он достаточно хорошо знал и другие его трагедии, тем более, что, как мы уже знаем, еще 29 октября 1817 г. в Петербурге был поставлен «Гораций» с участием Е. Семеновой, Брянского и Вальберховой. Без сомнения, был хорошо известен Пушкину и «Цинна» — трагедия, мимо оценки которой не прошли ни Лагарп, ни Вольтер. К тому же названные трагедии Корнелия, хотя и в позднем издании (1834 г.) имелись в библиотеке Пушкина, причем страницы первого тома этого издания, содержащие «Цинну», разрезаны."

При этом думается, что на воображение поэта (хотя это всего лишь гипотеза) не мог не воздействовать тот спор об императорской власти к борьбе вокруг нее, который составляет главное содержание дискуссии между Октавием-Августом и обоими заговорщиками в трагедии Корнеля. Спор этот мог легко вспомниться Пушкину и в момент восстания декабристов, и в те минуты, которые он провел в Москве и разговоре с Николаем I, когда был доставлен к нему в 1826 г. в Чудов дворец для объяснения по поводу отношения его к заговорщикам и возможного поведения в день восстания, если бы он оказался в Петербурге 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади. Так же, как Цинна, Пушкин на вопрос царя о том, был ли бы он в этом случае вместе с заговорщиками, смело ответил Николаю I утвердительно. Но и Николай I реагировал на этот ответ Пушки на — и, думается, не случайно, учитывая его актерскую натуру, так же, как Октавий-Август в трагедии Корнеля. Государственные соображения он поставил из вполне прагматических целей выше личных, обещав поэту не новые гонения, а свою милость и покровительство. Сюжет знаменитой трагедии Корнеля был — и, думается, вполне сознательно - разыгран и Николаем I, и великим поэтом.

Более того, можно полагать, что те доводы, которые Корнель вложил в уста Цинны и его антагониста о предпочтительности сохранения в стране устойчивого (хотя и несовершенного) режима личной власти, не прошли мимо внимания Пушкина. Поэт не мог не задумываться о стабильности монархии по сравнению с теми непредсказуемыми, а быть может, и роковыми для судеб России последствиями, какие могло иметь восстание декабристов, если бы оно привело страну к кровопролитию и борьбе за власть людей, хотя и исполненных благородных гражданских идей, но достаточно различных по своим политическим амбициям, симпатиям и взглядам. Ведь уже в "Борисе Годунове" Пушкин выразил историческое убеждение в том, что захват царского престола одним узурпатором — хотя бы столь дальновидным и умным, как Годунов,— неизбежно открывает дорогу к власти другим, если найдется новый, столь же смелый искатель приключений, как Лжедмитрий, а воцарение Лжедмитрия столь же неизбежно повлечет за собой цепь новых смут и кровавых преступлений в борьбе за престол. И во всяком случае близость к ряду мест из монологов Цинны и Августа можно проследить в творчестве поэта от его знаменитых «Стансов» вплоть до стихотворения «Из Пиндемонти» и «Капитанской дочки». Так - под знаком театральной эстетики и политичекой философии Корнеля — рисуется нам один из основных определяющих мотивов политической биографии и философии Пушкина конца 20-х и 30-х годов.

Источник: Пушкин. Достоевский. Серебряный век. / Фридлендер Г.М. СПб: "Наука", 1995