"Пармская обитель": анализ романа и главного героя

Документальность и сюжета, и стиля романа "Пармская обитель" явно привлекает и осознается Стендалем как определенный эстетический акт - конечно же, акт писателя совершенно нового типа, писателя, стремящегося к предельной объективности повествования, не просто к правде жизни, а именно к обнаженной, неприкрашенной правде объективного факта. И если тематика итальянских новелл, безусловно, романтическая, то стилистика и методика повествования здесь уже совсем не романтическая.

Стендаль обращается к широкому полотну на итальянскую тему из жизни современной ему Италии. В 1989 г. выходит его роман "Пармская обитель". Результат получается в высшей степени знаменательный.

Внешне Стендаль от прозаического Люсьена Левена будто бы вновь возвращается к героическому герою (прошу прощения за тавтологию, но она тут точнее всего выражает мысль). Фабрицио дель Донго уже в силу своего итальянского характера ближе к Жюльену Сорелю. Он и начинает, как Жюльен - тот повсюду носит с собой портрет Наполеона, которому он поклоняется. Фабрицио, почти еще мальчишкой, тайно убегает во Францию, прослышав, что Наполеон вырвался из своего заточения на Эльбе и идет маршем на Париж. Конечно же, Фабрицио поклоняется императору и жаждет вкусить славы на поле брани.

Но с самого начала в эту бурную, по-итальянски героическую мелодию образа упорно врываются иные, странные ноты. Настораживает уже сама экспозиция романа - описательная, подчеркнуто замедленная, растянутая; она неторопливо повествует о происхождении Фабрицио, о его семействе, о его красавице-тетке, о том, как она скучала у своих родственников на озере Комо.

Может быть, думаем мы, это все подготовка к наполеоновской эпопее Фабрицио? Может быть, итальянцы томятся от скуки и пошлости своей реставрации, а вот сейчас-то они и вырвутся на волю, проявят себя - ведь Наполеон для них тоже освободитель, герой, в свое время изгнавший ненавистных австрийцев из Италии?

И вот тут тогдашнего читателя - да и сегодняшнего - тоже подстерегает почти в буквальном смысле этого слова бомба замедленного действия. Фабрицио попадает в самую кульминацию последней военной эпопеи Наполеона - в сражение при Ватерлоо. Но как странно показано это сражение! Здесь нет никакого воодушевления, никакого геройства, никаких знамен, фанфар и подвигов - здесь царит всеобщая неразбериха и какая-то мелочная суетливость, царит случайная смерть и грязь, солдаты императора крадут друг у друга лошадей, чтобы сподручней было поскорей удрать из этой страшной мешанины - повсюду хаос, разброд, непонятно для чего происходящий. И наш герой, чье сердце рвалось к славе и горело как факел, мечется по полю сражения, вечно попадает то в трагикомические, то просто в комические ситуации, никому он тут не нужен, у всех он мешается под ногами; и сам он уже перестает понимать, как и зачем он сюда попал, и выручает его из этой передряги разбитная маркитантка, снабдившая его чужими документами и посоветовавшая поскорее убираться восвояси, что он в конце концов и делает.

Нам, читателям XX в., знающим батальные описания и Толстого, и многих новейших авторов, все это, может быть, не так удивительно. К тому же мы понимаем, что Стендаль здесь исторически очень точно изобразил и последний поход Наполеона, и психологически столь же точно изобразил метание желторотого юнца по полю сражения. Конечно же, Стендаль по-своему развенчивает культ Наполеона, уже с точки зрения взрослого, умудренного историческим опытом человека. Но вот для тогдашнего читателя все здесь было ново - и такое развенчание Наполеона, и такая насмешка над романтическим героем, и просто такое заостренно прозаическое, почти комедийное изображение войны.

Я уже назвал вскользь Толстого, но, так сказать, я сделал это не без задней мысли. Толстой тоже был поражен этими сценами, и они во многом повлияли на его собственную технику изображения батальных сцен и в "Войне и мире", и в "Севастопольских рассказах". Стендаль дал модель для более поздней литературы. Но не менее важно и другое. Эта идейно-стилистическая модель, как это уже наметилось и в "Люсьене Левене", совсем не вписывается в традиционное представление о Стендале как о мастере только сжатого психологического, как бы линейного, стиля. Потому что основная стилистическая доминанта этих сцен - образ хаоса, сумятицы. Динамика здесь если и есть, то она скорее похожа на динамику беспорядочного броуновского движения. В стендалевском стиле явно накапливается какой-то принципиальный сдвиг, какое-то движение, противоположное стилистическим исканиям в “Красном и черном” и в “Итальянских хрониках”.

Интересно, что Бальзак, посвятивший "Пармской обители" пространный и восторженный этюд, именно эти сцены советовал сократить или убрать - они казались ему слишком нединамичными, затянутыми, лишними. Даже для Бальзака это казалось много! Даже он, мастер многословного описания, не понял, что здесь медлительность, растянутость, сумбурность не недосмотр, а сознательный идейно-стилистический прием. Стендаль, как оказалось, дорожил этими сценами. Поначалу он хотел было послушаться столь уважаемого критика, даже начал переделывать роман, а потом все-таки бросил и сказал, что это искажает его замысел.

Но пока вернемся к нашему герою. Охладившись от своего романтического пыла, Фабрицио тайно возвращается в Италию - тайно, потому что он все-таки оказался, как-никак, государственным изменником. Здесь и начинается собственно сюжет романа - история жизни и судьба Фабрицио дель Донго. Здесь завязываются основные сюжетные узлы романа. Они запутанней, чем в "Красном и черном" или "Люсьене Левене". Но если исходить именно из линии главного героя, то сюжет в общем сводится к тому, что Фабрицио оказывается гонимым в Парме, так как он скомпрометировал себя в истории с Наполеоном, а потом вдобавок ввязался в интрижку с актрисой и имел неосторожность, защищая свою жизнь, убить ее прежнего воздыхателя. Его тетка, влиятельная дама при пармском дворе, любовница всесильного министра графа Моски, пытается избавить Фабрицио от грозящих ему кар.

Итак, сюжет романа весьма запутан, и он, как видите, движим авантюрной интригой. Чем дальше мы его читаем, тем более странное складывается впечатление. С одной стороны, в нем вроде бы собраны в фокусе все главные итальянские мотивы стендалевского творчества: здесь есть сильные натуры и сильные чувства (прежде всего это женщины - Сансеверина и Клелия и их любовь к Фабрицио, далее это образ революционера-карбонария Ферранте Палла); здесь есть и стендалевская сатиричность в изображении современной Италии - карликового пармского двора с его тираническим произволом и запуганным деспотом Рануцием Эрнесто, который на ночь проверяет под столами и кроватями, нет ли там заговорщиков. Но, с другой стороны, как поверхностно развивается эта интрига! Все кипение и смешных, и великих страстей происходит из-за юношеских политических и любовных безумств главного героя, причем более любовных, чем политических. Это из-за него приходит в движение полицейская машина пармского государства; ради него вовлекается в активные действия карбонарий Ферранте Палла, давно уже одиноко скрывающийся в лесу от преследования герцогских соглядатаев. Ради него интригует, рискуя министерским постом, граф Моска, ради него Сансеверина жертвует своей честью, отдаваясь принцу-наследнику; ради него Клелия по сути жертвует сыном. В какой же мере эта игра стоит свеч?

Что же все-таки представляет собой этот человек - Фабрицио дель Донго?

Я начал с того, что он энергичен, молод, страстен, он – итальянец, он вдобавок очень красив. Но, если всмотреться во все его приключения, окажется, что они все весьма неглубоки; во всяком случае, это именно сугубо личные, так сказать частные, авантюры. Его несчастья проистекают исключительно из неблагоприятного стечения обстоятельств, из сцепления случайностей. Больше того - как только ему на время удается избавиться от неприятностей, он мгновенно и с готовностью начинает подделываться под окружающие обстоятельства. Он, оказывается, тоже умеет приспосабливаться и лицемерить - во всяком случае, сутана священника не вызывает в нем особого отвращения, а епископский сан и совсем уж ему нравится. Он вполне правоверный католик, он становится все более религиозным – это, конечно, может быть, и характерная черта Италии, но вовсе не характерная черта стендалевского героя! Ради него готовится чуть ли не революция в Парме - но сам он очень далек от гражданского пыла!

Да, герой Стендаля по-человечески обаятелен. Может быть, точнее было бы сказать - по-мужски обаятелен. Потому что если вглядеться в его жизнь, то окажется, что он весь сияет не своим светом, а лишь отражением той женской любви, которой его щедро одарила судьба. Вот женщины, любящие его - действительно впечатляющие, цельные, сильные натуры, хотя и совершенно различные - герцогиня Сансеверина и Клелия.

И велик соблазн подумать, что ни с того ни с сего такие женщины его не полюбили бы и не шли бы ради него на такие жертвы - как и не шел бы на жертвы умный граф Моска и пламенный республиканец Ферранте Палла. Но на самом деле новый стендалевский герой и есть такое обаятельное Ничто - симпатичный мальчик, резвый, кудрявый, влюбленный, взращенный в женской ласке. Ему весьма далеко до Люсьена Левена, который задумывался над смыслом жизни, а уж тем более - до трагических фигур Жюльена Сореля или его современника Пьетро Миссирилли. Стендалевский герой - это обозначилось уже в "Люсьене Левене" - у нас на глазах претерпел разительную перемену - он измельчал, стал проще, лишился всех амбиций, стал прозаичней при всем своем романтическом блеске. Как байроновский Гяур и Корсар превратились в Дон Жуана, так стендалевский Миссирилли и Жюльен Сорель превратились в Фабрицио. Есть что-то неуловимо фарсовое, ненатуральное, пародийное во всем сюжете "Пармской обители". На общем фоне стендалевского творчества эта маскарадная стихия особенно очевидна, и она в общем-то производит жутковатое впечатление. Уж если Италия предстала такой у Стендаля, то сколь же велико должно было быть стендалевское разочарование в возможностях индивидуального противостояния миру и среде! А именно таким документом разочарования в собственных идеалах мне и представляется этот роман.

Источник: Карельский А.В. Метаморфозы Орфея. Вып. 1: Французская лит-ра 19 в. / М.: Российский гос. гуманит. ун-т, 1998