Угрюм-Бурчеев: характеристика персонажа ("История одного города")

Салтыков-Щедрин — писатель страстный, заражающий нас силой своего гнева. И несомненно, от комедийного, игрового, фольклорно-просторечного начала романа к его концу меняется эмоциональное звучание целого. От шутки и насмешки — к издевке над тупой рьяностью верхов и к все большему сочувствию низам. Исключительно удалась в этом отношении последняя часть — глава об Угрюм-Бурчееве.

На первый взгляд, он как будто менее нелеп и фантастичен, чем Брудастый или Прыщ, — живое существо, не механическая кукла. Но... какое существо! Отступая от преобладающей стихии саркастического комизма, писатель создает впечатление подавленности, ужаса и объясняет его природу. Перед нами «чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву привести его в исполнение». Оказывается, пустота — это еще не самое страшное. Страшнее — одержимость, лишенная всяких следов человечности. Вот именно такой одержимый предстает в этой главе перед нами.

Глуповские градоначальники время от времени сочиняли разные законы, указы, инструкции, например, устав «О благовидной всех градоначальников наружности», «Устав о свойственном градоправителю добросердечии» и т. д. Как правило, документы эти смехотворны, но достаточно невинны. Что же касается Угрюм-Бурчеева, то он в своей деятельности выступил как теоретик, создатель «систематического бреда». Вот и еще одно отвлеченное понятие-образ в «Истории одного города» наряду с «начальстволюбием». «Систематика» — слово, относящееся к прогрессу, к науке. В XIX веке оно однозначно воспринималось только в контексте блага человечества: ведь научных открытий, которые угрожали бы миру, тогда еще не было. Впрочем, и порох, изобретенный в незапамятные времена, однозначно благом уже не был...

И все же в угрюм-бурчеевском «систематическом бреде» Салтыков-Щедрин изобразил и открыл для нас нечто по-новому угрожающее-воинственно внедряемые бесчеловечные социальные эксперименты, реакционную теорию «нивеляторства» - всеобщей уравниловки. Отталкиваясь от реальных военных поселений, вводившихся реакционнейшим министром Аракчеевым (вторая часть фамилии градоначальника созвучна его фамилии), Салтыков-Щедрин изобразил, как его ужасающий персонаж решил превратить целый город в поселение — в казарму. Все яркое, естественное, живое, индивидуальное, не входящее в созданные им схемы, Угрюм-Бурчеев твердо решил истребить. Подавив в людях всякую способность к самобытности и самостоятельности, он объявил войну самой природе. Оказалось, например, что, разорив и сломав дома прежней постройки, он все же не усмирил реку, издавна памятную жителям. «По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую, в весеннее время, водой». Редкий случай в сатире — перед нами пейзаж. Но, разумеется, он иной, чем у Тургенева или Некрасова. Главное здесь — не детальное изображение конкретных примет природы: у какой реки нет высокого и более низкого берега, например? Главное здесь река как символ жизни. И мы вправе вспомнить, что вода вообще — устойчивый образ в народном сознании — это начало вечное, живительное, щедрое к человеку. Сколько песен, старинных и новых, построено на сравнении человеческой жизни, отдельной судьбы с жизнью реки! Главное для писателя в этой реке, конечно же, то, что она «текла, дышала, журчала и извивалась», как бы дразня ненавистника всего естественного и живого, чем прославился Угрюм-Бурчеев — любитель исключительно прямых линий.

Чего только не было предпринято, чтобы усмирить непокорную реку: заваливали ее мусором и навозом, вбивали сваи... Стихийный бунт природы оказался поддержанным в конце концов и людьми, разглядевшими в злодее главное — что это в конечном итоге «простой идиот, который шагает все прямо и ничего не видит, что делается по сторонам...». Чашу переполнил приказ о повсеместном назначении шпионов. И вот... Но мы не узнаем, что случилось вслед за этим. Посетовав, что «тетрадки, которые заключали в себе подробности этого дела», исчезли летописец сообщит лишь о конечном эпизоде правления Угрюм-Бурчеева. И мы еще раз убедимся, как много может сказать в сатирическом произведении символически-обобщенный образ. Перед нами вроде бы явление природы — «не то ливень, не то смерч». Автор показывает своеобразную одушевленность этой карающей силы... Во всяком случае, летописец Глупова истолковал ее именно так, связав ее и с возмущением глуповцев, и с чем-то стоящим над ними. Видимо, какие-то глубинные силы жизни вмешались в глуповскую историю, поразив всех «неслыханным зрелищем».

Не очень это все привычно было для искусства XIX века, еще не знавшего относительности времени по Эйнштейну. Еще не открывшего драматическую истину: казавшаяся бесконечной жизнь может прекратиться, если выйдут из повиновения громадные разрушительные силы, находящиеся в руках человечества, в том числе во власти «фантазеров», подобных Угрюм-Бурчееву. Кажется, из свидетельства летописца, что правящий идиот позднее всех понял опасность, угрожающую и ему. Итак:

«Оно пришло...

В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес:

— Придет...

Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе. История прекратила течение свое».

Какая история? Угрюм-бурчеевская? Или шире — вообще глуповская? Ведь начались события «через неделю» после их бунта по поводу назначения шпионов? Тогда почему так мрачно окрашен этот последний эпизод? Не предупреждение ли это всем, кто плохо еще изучает глуповскую историю?

Источник: Комина Р.В. Над страницами русской классики. - М.: Просвещение, 1991