Образ Собакевича из поэмы Гоголя "Мертвые души"

Как натура практическая, хладнокровная и рассудительная, Собакевич великолепно понимает, что нужно и полезно в его положении. Он трезвый реалист, стоит на почве фактов и ведет свою линию. Собакевич очень неглуп и толков хотя он и не читает книжек. Если при всем том Собакевич имеет не­лепый, смешной вид, то объясняется это не его личными свой­ствами, а его положением: он очень умно и толково ведет свою линию, по линия-то его совершенно бессмысленна. Он душевладелец и в качестве такового живет, не противореча себе, умно и расчетливо, но так как само душевладение стало бессмысли­цей, то вся жизнь Собакевича приобрела нелепый характер ум­ной и расчетливой бессмыслицы. Пожалуй, можно задать воп­рос: почему же Собакевич с его умом не покидает бессмыслен­ной линии душевладения? Да просто потому, что для такого по­ступка слишком мало одного ума; тут нужен энтузиазм, даже героизм, на который апатичный, утилитарный Собакевич совер­шенно не способен. Он даже не задумывается над вопросом, ра­зумно ли душевладельческое существование. Он просто суще­ствует, живет в условиях душевладения и не делает глупостей, несообразных с этими условиями.

Собакевич прекрасно понимает, что явления новой меновой культуры враждебны душевладению, и потому сторонится их, насколько это возможно. Он ругает всякие городские деликате­сы и всему предпочитает домашнее изделие. Он предпочитает жирную «няню», приготовленную крепостным поваром, всяким покупным фрикасеям и платье, сработанное крепостным порт­ным, всем покупным модным одеждам.

В крепостной усадьбе нельзя было применить ни новой науки, ни новой техники, ни денежного капитала. Все попытки применить их здесь должны были принять глупый и бестолко­вый характер, должны были только ускорить разорение крепостной усадьбы. Здравый практический смысл избавил Собакевича от роли карикатурного сотрудника новой культуры. Но от этого он не сделался менее смешным. Отказываясь от участия в построй­ке денежно-меновой культуры, Собакевич необходимо отказы­вался от всякого культурного строительства и, следовательно, осмысленного, разумного существования. Воскресить старую натурально-поместную культуру, вдунуть в нее живую душу не мог Собакевич и никто в мире. Собакевич не мог сделаться служилым человеком, получающим кормление от государевых крестьян. Служить он мог только в качестве чиновника за день­ги, а не в роли помещика, а с крестьян мог только тянуть ни за что ни про что барщину да оброк, а не кормление. Словом, в жизни Собакевича не оставалось места ни для какой серьезной творческой деятельности, ни для серьезной глубокой мысли, ни для каких важных обязанностей. Поэтому и его трезвый прак­тический ум, не находя себе дельного приложения, обращается в грубое сквалыжничество, в котором нет решительно никакого смысла.

Трезвость, практичность и расчетливость Собакевича выра­жаются в грубом обжорстве, невероятной лепи, исправном собирании оброков, собирании совершенно бесцельном, потому что все это будет лежать в шкатулке без всякого употребления,

В расчетливой прижимистости Собакевича, по существу, не больше смысла, чем в мотовстве Ноздрева. Бесцельная трата столь же нелепа, как и бесцельное накопление, а накопление и сквалыжничество Собакевича совершенно бесцельны. Сколько бы ни накопил он в своей шкатулке, это накопленное не понадо­бится ни для расширения личной его жизни, ни для иных про­изводительных и творческих целей. Это не расчетливость и на­копление труженика про черный день, это не накопление чело­века, перед которым носятся грандиозные творческие планы, а просто собирание по инерции, совершенно ненужное и никчем­ное. Вся жизнь пуста и ничтожна, вся она лишена цели, и ес­тественно, что расчетливое накопление оказывается бесцель­ным, расчетливым небокоптительством.

Вся бессмыслица собакевичевщины выступит для нас во всей ясности, когда мы взглянем на это явление в его крайнем вы­ражении, Представьте себе, что прижимистость и скопидомство Собакевича приобретают характер страсти, болезненно преуве­личенной потребности собирать и копить. Кстати сказать, среда и обстоятельства, в которых живут Собакевичи, весьма благо­приятны для подобного перерождения. Стоит только вспомнить, что это время разрухи поместного хозяйства под влиянием денежно-меновой культуры, что Собакевич со всех сторон слышит только треск разваливающихся усадеб и с легким холодком в сердце чувствует, как, постепенно замирая, докатываются до него гулкие подземные толчки, чтобы понять, какой тревогой и подозрительностью должна была наполниться расчетливая и скуповатая душа Собакевича. В его грубой речи действительно слышится желчное раздражение и угрюмая, хотя и не совсем понятная для него, меланхолия. Пусть эта тревога и подозри­тельность совьют прочное гнездо в душе Собакевича, и его рас­четливость приобретет более напряженный характер; смутный страх разорения заставит его съежиться еще больше, еще энер­гичней удариться в скопидомство, пока его прижимистость не разрастется наконец в необузданную скупость. Словом, Собакевич обратится в скупца Плюшкина.

Источник: Переверзев В.Ф. Гоголь. Достоевский. Исследования. Москва: Издательство «Советский писатель», 1982