Образ Плюшкина в поэме Гоголя "Мертвые души". Плюшкин и Собакевич

Образ Плюшкина — это дальнейшее логическое развитие об­раза Собакевича, это гиперболическое, больное выражение того же характера. Недаром же этот образ является у Гоголя сейчас же после Собакевича, как бы дополняя его, поясняя его смысл, показывая собакевичевскую душу под увеличительным стеклом микроскопа. В манерах и чертах Плюшкина легко узнаешь ма­неры и черты Собакевича, только продолженные и удлиненные. У Плюшкина такой же аккуратный список всех умерших крес­тьян, как и у Собакевича, только написанный помельче и по­тесней. Когда Плюшкин пересматривает около бюро ассигнации, полученные от Чичикова, он тот же Собакевич, только жадность у него доходит до дрожания рук, до чего еще не дошел Собакевич. Подобно Собакевичу, Плюшкин любит сокрушенно качать головой, упрекая себя в расточительности и нерасчетливости, что производит особенно курьезное впечатление в устах этих кулацки прижимистых господ.

Все обакевичевские ухватки налицо, но Плюшкин ушел неизмеримо дальше по дороге скопидомства. Вражда Собакевича к городским модам и щегольству у него обратилась в неприличное неряшество, и вместо грубой домотканой одежды Плюшкин носит грязные оборванные лохмотья, в каких стыдился бы щеголять даже нищий. Если Собакевич ругал городские фрикасе и творил: «Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует», то Плюшкин заглядывал в людскую кухню, где «наедался препорядочно щей с кашей». Перед вами герой расчетливости, у которого склонность копить обратилась в больную страсть, у которого расчетливость достигла степени самоотречения и почти мученичества, а результат этой страсти - совершенная бессмыслица.

Вот вам самое яркое, под микроскопом увеличенное выра­жение расчетливого небокоптительства, вот в какую бессмыслицу обращается рассудительная, практическая натура в условиях ненужного, никчемного существования. Не потому смех и бессмыслица в скупом скопидомстве Плюшкина, что он слишком рьяно занимается им, что он перешел границы нормальной расчетливости. Собакевич не перешел этих границ, а смысла в его прижимистости не больше, и сам Собакевич остается смеш­ной бессмыслицей. Нельзя объяснить этого их глупостью, потому что среди гоголевских героев Собакевич и Плюшкин одаре­ны больше других здоровым, трезвым умом. Дело в том, что в условиях ненужного и праздного существования душевладельческой среды расчетливость и утилитарный практицизм обяза­тельно должны принять совершенно бесцельный и бессмыслен­ный характер. Ни Собакевич, ни Плюшкин не могли дать своим накоплениям деятельного творческого употребления, потому что как раз деятельности и творчества не было в их жизни. Прихо­дилось считать, собирать, копить для того, чтобы все собранное и накопленное валялось без употребления и шкатулках и кла­довых, гнило либо ожидало приезда какого-нибудь из родственников-наследников ноздревского пошиба, который так же бес­смысленно размечет но свету все это добро, как бессмысленно оно было накоплено.

Источник: Переверзев В.Ф. Гоголь. Достоевский. Исследования. Москва: Издательство «Советский писатель», 1982