"Льгов": анализ рассказа Тургенева

Рассмотрим не очень часто вспоминаемый, но, думается, истинно замечательный по глубине и художественной раскованности рассказ со скромным, сугубо «частным» названием «Льгов»...

Мы употребили слово «раскованность». И вправду — как доверительно приближается к нам здесь рассказчик. Даже предполагает, что мы с вами — читатели — тоже заядлые охотники и нам интересно знать, что утки бывают «кряковые и полукряковые, шилохвостые, чирки, нырки и прочие». И кажется, он думает, что мы прямо-таки проникнемся обстоятельствами охоты, начавшейся столь удачно. Что ж, может быть, и дальше мы обогатимся охотничьими познаниями, проникнемся этой непостижимой для большинства психологией — в ней трепетная любовь к живому неведомым образом сочетается со спортивной страстью, направленной на нешуточное состязание — зверя, рыбу надо понять, изучить, чтобы перехитрить, не дать понять себя, в свою очередь. Однако в охотничьем смысле «Льгов» вас разочарует: и впечатления будут трагикомические (лодка с добычей и охотниками пойдет ко дну, хоть и не гибельно-глубокому), «нырки, полукряковые» окажутся слишком уж податливы, так и полезут под ружья в этом краю почти непуганых птиц. Но зато рассказчика и нас ждут любопытнейшие личности, за каждой из которых такие пласты жизни, такие парадоксы русского народного бытия!

Тургенев в «Льгове» явно не стремится ускорить действия — да и на любой охоте все, предшествующее ей, обычно куда продолжительней самой стрельбы и выслеживания дичи — переходы, ночевки, костры, разговоры. Последних в «Льгове» особенно много. И они, как везде у Тургенева, хорошо мотивированы. Реализм в литературе — это вообще глубокая мотивированность, обусловленность в большом и малом. Писателю и его помощнику — охотнику Ермолаю сначала встретился очень странный и разговорчивый молодой человек «из вольноотпущенных дворовых». Мы познакомились с человеком, прямо-таки упивающимся самим процессом говорения, да еще — с барином. Причудливо одетый Владимир выглядит комически, не случайно черты его личности предварила его собака. Известно, что собаки похожи на своих хозяев, и в США даже объявляли своеобразный конкурс, выявляя возможно максимальную степень подобной похожести... Собака Владимира, «видимо, трусила, поджимала хвост, закидывала уши и быстро перевертывалась всем телом, не сгибая коленей и скаля зубы». Говорящий портрет! Во Владимире видны не просто наивность, но и подобострастие, желание быть причастным к барской образованности и манерам. Но всмотритесь внимательно: есть в этом вольноотпущенном и щемящая беззащитная жалкость. «Мы бедны отсутствием сознания нашей бедности», — сказал как-то Салтыков-Щедрин. Да, жалкий Владимир — плохой охотник, он и пострадал от своей нескладности. Но даже о простреленном подбородке пытается он говорить, лишь развлекая барина-собеседника и, главное, стараясь быть любезным собеседником.

Контраст Ермолая и Владимира, двух характеров, двух натур, поставленных в одинаковое положение — формально свободных, но материально всецело зависимых от господ-охотников, проявится дальше в действии, в эпизоде на охоте. Но до этого возникнет перед читателем и займет самое большое пространство в тексте новый персонаж, крестьянин по прозвищу Сучок.

Вот еще одно замечательное свойство тургеневского реализма — с удивительным умением создавать не только живые личности, но и обобщенные емкие типы, такие крупные, как в самых классических произведениях Пушкина, Гоголя, Некрасова. Что-то почти символическое привлечет внимание охотника-рассказчика в смешной, встрепанной, как бы сонной фигуре мужика, прозванного Сучком (русский народ, как известно, мастер на прозвища). «Босоногий, оборванный и взъерошенный Сучок оказался с виду отставным дворовым, лет шестидесяти». Голос у него разбитый, глухой, и вообще вся фигура некое явление из прошлого...

Портрет, конечно, выразителен. Да, это именно «сучок» — старый, нелепый, нескладный человек — обломок целого образа жизни, давнего, заскорузлого, бесчеловечного. Как нигде, в эпизоде с Сучком важен диалог. У Сучка нет к барам никакого уважения, да и не заслуживает подобия уважения ни один из его бестолковых и глубоко равнодушных хозяев-господ. С грубоватым простодушием Сучок рассказывает не только о своей — о множестве судеб крестьянских, искалеченных и растоптанных, как могут быть растоптаны дешевые, не нужные никому вещи. Меняются господа — целый калейдоскоп! И как щепку бросает по их торопливой прихоти этого безропотного человека. Побывал он за свою крепостную службу и поваром, и каким-то «кофишенком», причем, состоя «при буфете!», почему-то уже назывался Антоном, а не Кузьмой — блажь очередной вздорной барыни... Он даже «на кеятре играл», этот злополучный Кузьма, что же делать, коль вышло и такое распоряжение.

Особо символично это актерское поприще безграмотного крепостного. Вслушайтесь в этот разговор и поймете:

« — Какие же ты роли занимал?

— Чего изволите-с?

— Что ты делал на театре?

— ...Раз слепого представлял... Как же».

Это похоже на символ: человек-манекен, изображающий на сцене нечто... Слепой не по пьесе лишь, слепой в своей социальной роли и потому, наверное, такой очерствевший, ставший равнодушным. Назначенный впоследствии «господским» рыболовом, Сучок не без резона замечает: «Да в нашей реке и рыбы-то нету».

Еще раз хотим подчеркнуть: правдоподобное, забавное, горькое это повествование тем существенно в рассказе «Льгов», что в истории Кузьмы — рыболова — актера — кофишенка и т. д., проглядывают судьбы бесконечной вереницы таких же превращенных в полную собственность помещиков людей. От Сучка повествователь узнает истории нелепейшие, вроде запрета одной барыни кому-либо из ее крепостных жениться, ибо «ведь живу же я так, в девках, — объявила она, — что за баловство! чего им надо?».

...Одна деталь повествования не только вызывает за собой другую, она может обусловить и целое событие. Вот садятся герои в дырявую лодку Сучка и... Прекрасный рассказчик Тургенев! Так живописно нарисован эпизод «погружения», что это останется в вашей памяти в деталях. И не просто яркое изображение — у большого художника каждая частность «работает» на создание типа. Закройте страницу и постарайтесь угадать со слов «Лодка пошла ко дну», как повели себя в этот момент три героя, столь интересные четвертому — рассказчику? Кто испугался больше всех? Кто и в чем проявил активность? Кто каким видится теперь писателю — вдумчивому наблюдателю народных характеров?

Наверное, главное вы угадали: да, от таких, как Владимир и Сучок, спасения в неприятной ситуации ждать нечего. Так оно и случилось: увлеченные удачей охоты, основательно нагрузив хилую лодку, спутники не заметили, как в дощаник набралось изрядно воды. Со смехом автор вспоминает испуганные, бледные лица своих товарищей. Выручил немногословный Ермолай. Отругав растяпу Владимира за разгильдяйство, обозвав Сучка «старым чертом», Ермолай решительно двинулся спасать положение так, как будто именно он, а не Сучок был старожилом этой местности. Ермолай отправился искать брод с непоколебимой уверенностью, что во всякой речке брод должен обязательно быть. Великое дело — контраст изображаемых характеров, в «Записках охотника» — это самый распространенный прием. Очень важен он и здесь.

Смелость Ермолая естественна, привычна ему и одновременно парадоксальна. Такой найдет выход из любой, как мы сегодня говорим, нестандартной, непредсказуемой ситуации. И возьмет на себя самое трудное. Есть в нем что-то от будущих персонажей «Севастопольских рассказов», от солдат из «Войны и мира» Толстого. Тип русского, деятельного, таящего нераскрытые душевные силы крестьянина пройдет через всю нашу литературу, его черты мы узнаем и во многих произведениях советских писателей — у М. Шолохова, А. Твардовского, Ф. Абрамова.

Да и в самих «Записках охотника» сильный народный характер явится еще не раз. Например, в рассказе «Бирюк», где главный герой лесник тоже выступит спасителем и проводником барина-охотника: глубокой ночью, в разгар сильной грозы вдруг покажется на дороге его огромная фигура, и несмотря на тьму, грозу и бездорожье он выведет спутника к жилью, внушив ощущение огромной силы и мужества.

Источник: Комина Р.В. Над страницами русской классики. - М.: Просвещение, 1991