Меню сайта
Статьи » Литература 19 века » Тургенев И.С.

Лаврецкий ("Дворянское гнездо"): подробная характеристика героя

  • Статья
  • Еще по теме

Род Лаврецких ("Дворянское гнездо") — старинный, знатный, богатый. Прадед героя — Андрей Лаврецкий — был человек деспотического нрава, жестокий, очень умный и очень самоуправный, алчный и безумно щедрый. Такова была и его жена, «пучеглазая, с ястребиным взглядом, с круглым желтым лицом, цыганка родом, вспыльчивая и мстительная...»

Противоположного нрава был дед, сын Андрея Лаврецкого. Петр Андреевич, «простой степ ной барин, довольно вбалмошный... грубый, но не злой, хлебосол и псовый охотник...» Он плохо управлял имением, дворню избаловал и окружил себя приживальщиками, дармоедами, без которых не мог жить и скучал, но которых в то же время презирал. Было у него двое детей: сын Иван, отец Феодора Лаврецкого, и дочь Глафира.

Иван воспитывался в доме богатой тетки, старой княжны Кубенской, а после ее замужества переселился в дом отца, с которым скоро рассорился, когда решил жениться на простой дворовой девке Маланье. После ссоры с отцом Иван Петрович поселился за границей, пробыл там несколько лет и вернулся обратно на родину лишь тогда, когда получил известие о смерти отца. Из-за границы он вернулся «англоманом», усвоил вершки европейской культуры и приехал с несколькими готовыми планами о переустройстве России. (Это было в начале царствования Александра I). Иван Петрович, прежде всего, стал вводить преобразования в собственном доме: удалил всех приживальщиков, отказался принимать прежних гостей, завел новую мебель, колокольчики, умывальные столики, одел прислугу в новые ливреи... и только. Крестьянам жилось как и при прежнем барине, но «только оброк кой-где прибавился, да барщина стала потяжелей, да мужикам запретили прямо обращаться к Ивану Петровичу». На совершенно новую ногу поставлено было и воспитание юного Феди.

Иван Петрович принялся за воспитание сына, которому шел тогда уже 12-ый год. Федю одели в шотландский костюм, приставили к нему молодого швейцарца, опытного учителя гимнастики, запретили заниматься музыкой, ибо отец нашел, что «музыка — занятие недостойное мужчины». На физическое воспитание было обращено особенное внимание. Параллельно он изучал естественные науки, математику, международное право, обучался столярному ремеслу и должен был ознакомиться «для поддержания рыцарских чувств» с геральдикой. В нем старались выработать твердость воли и обязали вносить ежедневно в особую книгу итоги истекшего дня. А когда Федору было 16 лет, отец счел полезным дать сыну ряд наставлений об отношении к женщине. Наставления эти сводились к тому, что необходимо презирать «женский пол». И вся эта воспитательная система в целом сбила с толку мальчика.

Трудно сказать, было ли такое воспитание хуже того, которое получил Лаврецкий ("Дворянское гнездо") до приезда отца, когда его воспитывала тетка Глафира Петровна. Если Глафира Петровна и не терзала своего племянника гимнастикой и прочими воспитательными методами, зато не лучше должна была подействовать вся эта обстановка беспрерывного пребывания в обществе трех бессердечных, злых старых дев — тетки, наставницы-шведки и старухи Васильевны, — которые ничем не могли заинтересовать способного и пытливого мальчика, не знавшего ласки, не слышавшего ни одного теплого слова участия.

Под такими влияниями рос и воспитывался наш герой. И что же получилось в результате? Старая дворянская семья, со всеми своими крепостническими традициями должна была, прежде всего, отгородить Лаврецкого толстой стеной от народа, от всего его миросозерцания, горестей и забот. Лаврецкий ("Дворянское гнездо") рос типичным барчуком, в душе которого не оставляли никакого следа ни бесконечно тяжелая доля пахаря-раба, ни изуверства помещиков. Только изредка проносились обрывки воспоминаний о страдалице матери, простой дворовой девке, вынесшей на своих плечах все озлобление Петра Андоеевича, и тогда - ненадолго - просыпалось какое-то смутное, но теплое отношение к крепостным...

Отец старался выработать в сыне твердую волю, но вся система воспитания не могла не оказать противоположного действия, ибо не внушила серьезного взгляда на жизнь, не приучила к труду и стойкости в жизненной борьбе. От природы несколько тяжелого на подъем, склонного к лени мальчика следовало бы ввести в круг таких занятий, которые придали бы ему больше жизнерадостности, сделали бы более подвижным. Лаврецкий ("Дворянское гнездо") обладал умом ясным и здравым, и необходимо было дать такому уму подходящую здоровую пищу, но этого не сумели сделать его воспитатели. Они, вместо того, «чтобы бросить мальчика в жизненный водоворот, — говорит Тургенев — продержали его в искусственном уединении», вместо того, чтобы окружить подходящей товарищеской средой, заставили жить до 19-ти лет в обществе одних старых дев...

Ни от одного из своих воспитателей не слышал он слова ласки, и ни тетка, ни отец не подумали о том, чтобы внушить доверие и привязать к себе не по летам серьезного и задумчивого Федю. Таким-то образом он вырос нелюдимым, душевно одиноким и недоверчивым к людям; он их избегал и очень мало знал. И, уходя из родительского дома, что мог он оставить там доброго и дорогого, о чем бы стоило и хотелось пожалеть, что могло бы внести луч света в его дальнейшую жизнь, могло бы ее скрасить и согреть?! Впоследствии, когда Лаврецкий столкнулся лицом к лицу с суровой правдой жизни, эта черствая система беспощадно довершила то, что было начато еще в годы детства и юности, в неприглядной обстановке родных Лаврецкого... Да, «недобрую шутку, — говоря словами автора романа, — сыграл англоман с своим сыном!»

Лаврецкому было 23 года, когда пред ним только что начинала открываться жизнь. Иван Петрович умер, и Федор, свободный от тяжелой опеки, почувствовал начало перелома в своей жизни. Полный жажды новых впечатлений и знания, он отправился в Москву и поступил в университет. Это было в начале 30 х годов, когда в университетских кружках шла интенсивная работа мысли, когда чуткая, идеалистически настроенная молодежь проводила дни и ночи в дружеских беседах и спорах о Боге, правде, будущности человечества, о поэзии, ища разрешения всех сложных вопросов нравственности и самопознания, когда вырабатывалась целая плеяда впоследствии выдающихся деятелей, и мыслящие слои интеллитентного русского общества сбрасывали с себя тяжелый кошмар безвременья после печального, трагического 1825 г. Достаточно наблюдательный и любознательный Лаврецкий ("Дворянское гнездо") знал, что происходило в этих кружках, но нелюдимый, необщительный, недоверчивый к людям, он не захотел принять участия в этих кружках и сблизился только с одним Михалевичем, восторженным мечтателем и энтузиастом.

Таким образом, целая полоса в жизни нашей интеллигенции прошла мимо Лаврецкого, не захватила его так, как захватила, например, его современника Рудина. Только при посредстве Михалевича доходили до него отголоски столь интенсивной жизни, и это, даже в таком недостаточном количестве, не могло не оставить в нем определенного следа, не могло не будить ума и чувства. Лаврецкий серьезно занимается, предоставленный самому себе, начинает обдумывать всю свою прошлую жизнь и мучительно ищет разгадки для будущего. Проносится в голове весь столь бесполезно пройденный путь, хочется начать новую. еще смутно вырисовывающуюся жизнь, иную, более разумную, менее одинокую и менее беспросветную. Но тут вскоре резко и жестоко ворвалась так долго скрываемая правдивая и беспощадная действительность и нанесла Лаврецкому удар, от которого он не так скоро оправился, и тем труднее оправился, что вначале нашел для себя истинное, как ему казалось, и самое дорогое счастье… Лаврецкий полюбил.

В театре он увидел Михалевича в одной ложе с очень красивой молодой девушкой. Варвара Павловна Коробьина — так звали эту девушку — произвела на Лаврецкого сильное впечатление. Наш герой стал часто бывать у нее, а год спустя женился и уехал в деревню. Варвара Павловна была пустая светская женщина, малообразованная и малоинтеллигентная, во всех отношениях бесконечно уступавшая Лаврецкому. Но мог ли это увидеть и понять тот, кому еще в 16 лет внушали презрение к «женскому полу», который «23-х лет отроду, с несокрушимой жаждою любви в пристыженном сердце, еще ни одной женщине не смел взглянуть в глаза» Природа, так долго заглушаемая, взяла свое, а вся система воспитания, не давшая никакого жизненного опыта, не могла не заставить горько ошибиться в выборе любимой женщины. Лаврецкий бросил университет, переехал с Варварой Павловной сначала в деревню, затем в Петербург, где пробыл два года, а потом поселился за границей. Искренний и благородный Лаврецкий, как высшую драгоценность, лелеял и оберегал свою любовь, готовый во имя ее на всякие жертвы, в ней он, казалось, нашел свое первое счастье и успокоение от всех невзгод. Но вскоре все оказалось разбитым: Лаврецкий случайно узнал, что Варвара Павловна вовсе не любит его, что она в связи с другим. Это был удар, от которого не легко и не скоро оправляются люди, подобные этому герою. Вначале он почти обезумел, не знал, что предпринять, на что решиться, но потом необычайным усилием воли заставил себя если не примириться с фактом, то все же отыскать тот минимум спокойствия, который не позволил бы окончательно пасть духом и не привел бы к трагической развязке.

Этот момент в жизни Лаврецкого представляет наибольший интерес для характеристики героя. Он после разрыва с женою сильно загрустил, но не пал духом и — в этом проявилась его сила воли — с большим усердием и энергией принялся за пополнение своих знаний. С женой, так жестоко обманувшей его, он не поступил круто и позаботился о том, чтобы обеспечить ее доходами от своего имения. Ни одного упрека, ни одной жалобы не услыхала от него Варвара Павловна.

Оправившись несколько от удара, нанесенного разрывом с женою, Лаврецкий ("Дворянское гнездо") спустя четыре года возвращается на родину и здесь, в доме своих дальних родственников, встречается с молодой симпатичной девушкой — Лизой. Лаврецкий и Лиза полюбили друг яруга, но между ними стояла Варвара Павловна, и о женитьбе не могло быть и речи. Лиза ушла в монастырь, Лаврецкий сначала поселился в своем имении, стал жить одиноко, потом долго скитался и, наконец, снова вернулся на родину, где и нашел применение своим силам в небольшом, но все же полезном деле. Эта вторая разбитая любовь наложила на Лаврецкого еще более сильную печать печали и грусти и лишила всякой радости в жизни.

Любовь к женщине то дает Лаврецкому много счастья и радости, то еще больше горести и печали; он старается забыться от нее в книгах, в знакомстве с заграничной жизнью, в музыке, наконец в том, что признал делом своей жизни: взяться за соху и самому начать пахать. Как это характерно не для одного Лаврецкого, но и для Онегина, еще больше для Печорина, людей далеко не сходных, но все же родственных и близких в этой жажде любви, всегда неудачной, всегда заставляющей этих героев уйти с разбитым сердцем!

Следующие поколение, в особенности люди 60-х годов, охотно готовы были за это посмеяться над Лаврецкими, Онегиными, Печориными. Может ли, говорили они, люди 60-х годов, человек мыслящий и глубоко чувствующий основывать всю свою стойкость в жизненной борьбе на любви к женщине, может ли он оказаться выброшенным за борт только потому, что его постигла неудача в личной жизни?!

«Вина» Лаврецкого — не его личная вина, а всех тех общественно-исторических условий, которые заставляли лучших русских людей с какой-то беспощадною необходимостью заполнять лучшую половину своей жизни не общеполезным трудом, а только удовлетворением своего личного счастья. По воле жестокой истории оторванные от своего народа, чуждые ему и далекие от него Лаврецкие не знали и не умели найти применения своим силам в практической деятельности и тратили весь жар своей души на личные переживания и личное счастие. Ведь даже Рудины, больше всего искавшие не личного, а общественного благополучия, также ничего не успели, также терпели поражение и оказались такими же неудачниками, такими же лишними людьми! Поэтому Федора Лаврецкого нельзя осудить и признать, как личность, морально ничтожным только потому, что в нем было так много столь презираемого Базаровыми «романтизма»!

Для полноты характеристики Лаврецкого необходимо обратиться еще к одной стороне в его миросозерцании. «Романтизм» сблизил и породнил Лаврецкого с его предшественниками: Онегиным и Печориным. Но между первым и последними — существенная разница. Онегин скучал и хандрил, Печорин всю жизнь метался из стороны в сторону, все искал успокоения «в бурях», но этого успокоения не находил и так же, как Онегин, скучал и хандрил. Грустил и Лаврецкий. Но он глубже и серьезнее вглядывался в окружающую жизнь, мучительнее искал ее разгадок и больше и сильнее скорбил по поводу ее неурядиц. Во время своей университетской жизни, после женитьбы, после разрыва с Варварой Павловной, и даже после второй неудачной любви Лаврецкий не перестает неустанно работать над пополнением своих знаний и вырабатывает в себе стройное, вполне обдуманное миросозерцание. Во время своего двухлетнего пребывания в Петербурге он все дни проводил за чтением книг, в Париже он слушает лекции в университете, следит за прениями в палатах и живо интересуется всей жизнью этого мирового города. Умный и наблюдательный Лаврецкий из всего прочитанного и из всех наблюдений над русской и европейской жизнью делает определенный вывод о судьбах и задачах России ...

Лаврецкий ("Дворянское гнездо") — не человек определенной партии; он не причислял себя ни к одному из тогда намечавшихся, а впоследствии так резко отмежевавшихся двух течений среди интеллигенции: славянофилов и западников. Он помнил - Лаврецкому было тогда 19 лет - как отец его, объявивший себя англоманом, совершил так быстро крутой переворот во всем своем мировоззрении, сейчас же после 1825 года, и, сбросив с себя тогу просвещенного вольнодумца-европейца, предстал в весьма непривлекательном виде типичного российского барина-крепостника, деспота, трусливо спрятавшегося в свою скорлупу. Более близкое знакомство с поверхностными «западниками», в сущности не знавшими даже той Европы, перед которой они преклонялись, и, наконец, долгие годы жизни за границей привели Лаврецкого к мысли, что Европа далеко не во всем так хороша и привлекательна, что еще больше непривлекательны русские европейцы.

Эта мысль прослеживается в споре между Лаврецким и Паншиным. Паншин говорил, что «мы только наполовину сделались европейцами», что мы должны «подогнать» Европу, что «мы поневоле должны заимствовать у других», к народному же быту следует только отчасти приноравливаться. Но Лаврецкий стал доказывать, что нет большего вреда для страны, как те стремительные «переделки», при которых не считаются ни с вполне самобытным прошлым русского народа, ни со всей той «народной правдой», перед которой необходимо «преклониться». Лаврецкий не прочь «переделать» Россию, но не хочет рабского подражания Европе.

Таковы важнейшие этапы в жизни Лаврецкого. Его жизнь сложилась неудачно. В годы детства и юности, под кровлей родительского дома, он неустанно чувствовал над собою железную опеку деспотических воспитателей, сумевших только изуродовать лучшие природные задатки своего воспитанника. И это воспитание наложило на героя свою сильную печать: сделало его нелюдимым, недоверчивым к людям, не дало никакого знакомства с жизнью, не приучило к стойкости и упорству в жизненной борьбе. Но и столь сильная рука отца все же не сумела подавить в Лаврецком силу воли; ее он всегда проявлял в моменты особенно тяжелые для него: во время разрыва с Варварой Павловной, после ухода Лизы в монастырь. В нем было много доброго, светлого, он жаждал знаний и мучительно искал ответа на «проклятые вопросы» российской действительности. Но, как и все лучшие люди дореформенной Руси, Лаврецкий не знал жизни и не сносил ее сильных ударов. В этом весь его трагизм, причина разбитой жизни. Лучшие, молодые свои годы отдал он поискам личного счастия, которого так и не нашел. И только после долгих скитаний, после всех своих личных неудач решил он отдать свои силы полезной для народа деятельности. Но - как это характерно для Лаврецких - как много проявил он и в этом своего «байбачества» и барской медлительности, как мало было в этой деятельности широты и, что, быть может, наиболее существенно, не вызвано ли было это «хождение в народ», это «каяние» больше всего желанием позабыть, скрасить свою скорбь и грусть о потерянном боз возвратно личном счастии?!

Мог он несравненно больше сделать для тех же крестьян при своем богатстве, мог бы не только «обеспечить и упрочить быт» крепостных, но и дать им волю, ибо это не было ведь запрещено в дореформенной Руси 40 х годов! Но для всего этого необходимо было быть более сильным и крупным человеком, с большим самопожертвованием. Лаврецкий ("Дворянское гнездо") же не был ни сильным, ни крупным человеком. Такие люди были лишь впереди, и им несомненно принадлежало будущее.. Лаврецким же оставалось только делать свое небольшое, но безусловно полезное дело и, мысленно обращаясь к молодому подраставшему поколению, пожелать менее тернистого жизненного пути, больше удач, больше радости и успехов.

Источник: Пишем сочинения по роману И.С. Тургенева "Дворянское гнездо". М.: "Грамотей", 2005

Понравился материал?
3
Рассказать друзьям:
Просмотров: 7154