Меню сайта
Статьи » Литература 19 века » Пушкин А.С.

Лирика Пушкина 2 половины 20-х годов: подробная характеристика

  • Статья
  • Еще по теме

В ночь на 3 и 4 сентября 1826 г. в Михайловское прибыл фельдъегерь с приказом немедленно отправляться Пушкину в Москву, где в это время находился по поводу коронации Николай I. 8 сентября в Кремле состоялась встреча императора и поэта.

Начинались четыре долгих года пушкинских скитаний. Два стихотворения «Зимняя дорога» и «Дорожные жалобы» своеобразно окольцовывают лирику этого периода. Первое, возможно, было написано по пути из Михайловского в Москву; второе через три года, в минуты жизненных неурядиц и полной неопределенности. Сквозной мотив и связанное с ним настроение: «сердечная тоска». То, что в «Зимней дороге» превращает зимнюю скучную дорогу в путь жизни, где «скучно, грустно», то в «Дорожных жалобах» оборачивается мучительными вариантами будущей смерти и сакраментальным вопросом: «Долго ль мне гулять на свете...»

Дорожный сюжет закономерен в пространстве лирики Пушкина 2 половины 20-х годов. Скитания — понятие глубоко сущностное: это не только перемещение в пространстве, но и душевная распутица, Одиссея души. Скитания и смятения связаны друг с другом, а скиталец, согласно «Толковому словарю» В.И. Даля, «бездомный, бесприютный странник».

«На берег выброшен грозою...» — так в «Арионе» Пушкин поэтически передал свое новое состояние. Время после возвращения из ссылки ознаменовалось кризисным состоянием общества после декабря 1825 г. Этот кризис общественного сознания не мог не затронуть и Пушкина. Возникали определенные иллюзии и надежды, связанные с восшествием на престол Николая I. Стихотворения «Стансы», «Друзьям» — отражение этого состояния. Возникает даже диалог с царем, попытка ему служить. Он пишет по его просьбе записку «О народном восстании» В стихотворении «Друзьям», отвергая все обвинения в лести, видя в царе своего освободителя, а в его деяниях — «оживление» России, поэт пишет:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

Но «недолго нежил нас обман»: диалог с властью закончился тяжелым и унизительным надзором. Бытовая неустроенность: скитания, бездомность, тоска по Дому, семье, карточные «запои» как поединок с судьбой — привели в 1829 г. к самовольному побегу на Кавказ, в действующую армию в Арзрум, чтобы освежиться, вдохнуть хотя бы «глоток свободы». Идет интенсивный поиск мировоззренческих ориентиров, духовной опоры в современной литературной жизни. Временное сближение с любомудрами, редакцией «Московского вестника», активизация философско-эстетической тематики не прошли бесследно.

Как замечает Ю.М. Лотман, «Краткий обзор обстоятельств жизни Пушкина второй половины 1820-х годов показывает, какой сложной, трагически противоречивой была она в эту пору. Какую из граней ее мы ни взяли бы: журнальные отношения или борьбу с цензурой, опасные политические расследования, доносы, выговоры Бенкендорфа или напряженные и запутанные обстоятельства личной жизни — любой из них хватило бы, чтобы с лихвой заполнить всё время и все душевные силы человека. Поразительное свойство личности Пушкина состояло в том, что он все это вмещал в себя одновременно. И все это <...> было лишь фоном жизни. В центре ее неизменно оставалась поэзия».

С одной стороны, ощущается как бы некоторый спад творческой активности поэта: за 4 года завершено только одно большое произведение — поэма «Полтава», незавершенным остался первый прозаический роман «Арап Петра Великого», шла работа лишь над одной (седьмой) главой «Евгения Онегина». С другой стороны, около 120 стихотворений — отражение интенсивной творческой деятельности, напряженной духовной жизни.

Лирика Пушкина 2 половины 20-х годов политематична. Поэт и царь, поэт и декабристы, поэт и история, поэт и чернь, поэт и женщины, поэт и друзья, поэт и Дом, поэт и Кавказ, поэт и свобода, поэт и философия — во всех этих темах организующим центром был образ творца. Объективация самого образа Поэта была связана с его самоопределением и самопознанием через активное вхождение в мир истории, философии, религии, литературы, природы, любви. Это был тот всеобъемлющий взгляд на Жизнь, который был чужд всякой тематической и жанровой рубрикации. Стихотворения этого периода не просто творение стиха, но и сотворение особого поэтического пространства жизни. Уроки общения и диалога с любомудрами не прошли бесследно: философский взгляд на жизнь, внимание к ее онтологическим, антропологическим, экзистенциальным проблемам придало пушкинской лирике новый масштаб. В многочисленных стихотворениях общественно-политической направленности («Стансы», «В глубине сибирских руд...», «Арион», «Мордвинову», «19 октября 1827 г.», «Друзьям», «Анчар») Пушкину чужды всякого рода декларации и прямые инвективы. Его онтологическая концепция обретает историософский масштаб. Вырабатывается особое понимание истории как объективного процесса. В образе Петра Великого, который поистине становится героем его творческого воображения в эти годы, он видит воплощение победоносного хода русской истории, закономерность хода исторического развития. Поэтому уроки Петра I он пытается внушить новому молодому царю:

Семейным сходством будь же горд:

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен».

В пушкинской онтологии, неразрывно связанной с историософией, декабристы, их дело важны не как исторический факт, а как философия вольнолюбия, «дум высокое стремленье». И его «Послание в Сибирь» («Во глубине сибирских руд...»), и «Арион» — это прежде всего голос поколения эпохи «гражданской экзальтации», верность ее нравственным принципам. «Я гимны прежние пою» — этот стих из «Ариона», как и вся поэтическая атмосфера этого символико-философского стихотворения, — утверждение философии духовного самостояния.

В «Анчаре» актуализируются антропологические принципы Пушкина. «Лелеющая душу гуманность», о которой говорил В.Г. Белинский, — это утверждение приоритета общечеловеческих ценностей над всякого рода социальной несправедливостью и рабством. «Анчар» особенно зримо выявляет свою антропологию в своеобразной связке с «Цветком». Это пушкинская поэтическая двойчатка.

«Анчарное пространство», зримо воссозданное в звукообразе «нчр»: прозрачного, черный, дремучий, горючий, ввечеру, мчится прочь, — всё пропитано ядом: «И зелень мертвую ветвей // И корни ядом напоила»; «Яд каплет сквозь его кору», «С его ветвей, уж ядовит, // Стекает дождь в песок горючий». В этом пространстве смерти (анчар — «древо смерти») лишь на миг врывается жизнь человеческая. Вторая часть стихотворения открывается противительным союзом «но»: «Но человека человек», сопрягая в одном стихе «человеческое», живое. Все дальнейшее повествование — история уничтожения человеческого: люди превращаются в нелюдей, в рабов и владык. Пушкинская антропология глубоко социальна: флористическая экзотика выявляет закономерности общественной жизни.

«Цветок» тоже перешел в поэзию из сферы флоры. В первой строфе обнаруженный в книге цветок мертв. И музыкальный аккомпанемент, включающий комбинации звуков «зсхш»: «засохший», бездыханный, забытый, странный, передает безжизненность цветка. Но все дальнейшее повествование — это воскрешение цветка, его оживотворение через воспоминание. Цветок поистине превращается в «цвет завета», памяти о душе и ее вечной жизни. Вереница вопросов: «Где цвел? когда?, какой весною? (в 12 стихах — их 10!) нежно льющийся поток частиц, союзов «ль, или, иль, ли, ля ле (гулянье, лесной, увяли) воссоздают именно «лелеющую душу гуманность».

В антропологическом пространстве пушкинской лирики торжествует человеческая любовь. Высокие чувства растворены в текстах стихотворений как приметы подлинной человечности. «Любовь и дружество до вас // Дойдут сквозь мрачные затворы...» — уверяет он в «Послании в Сибирь». Роза «под влюбленный гимн колеблется и дремлет» («Соловей и роза». «Бог помочь вам, друзья мои...» — напутствует он друзей во всех превратностях жизни («19 октября 1827»), «И говорю ей: как вы милы! // И мыслю: как тебя люблю», «Сжать твою, мой ангел, руку я спешу в последний раз» («Предчувствие») — обращается он к любимой («Ты и вы»).

Пушкинская лирика — это поистине «территория любви», и в его антропологии человеколюбие, свободолюбие, жизнелюбие, женолюбие неразделимы. Он был проповедником любви как особого состояния души. «Я вас любил...» — не просто название одного из лучших его стихотворений, обращенных к конкретному адресату. Это пушкинская философия жизни, его экзистенция. Экзистенциальные, субстанциальные проблемы бытия все настойчивее стучатся в его лирику. Ход жизни, ее смысл, проблема выбора ее ценностей определяют проблематику многих его стихотворений и формируют поле философской рефлексии.

В этом отношении показательны три стихотворения, написанные во время его сближения с любомудрами — «Три ключа», «Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный...». Первое стихотворение, как уже неоднократно было отмечено исследователями, соотносится с «Тремя розами» Веневитинова и является откликом на его безвременную и трагическую смерть, последовавшую 15 марта 1827 г. Написанное 18 июня того же года, «Три ключа» своим первым стихом «В степи мирской, печальной и безбрежной...» прямо перекликается с началом веневитиновских «Трех роз»: «В глухую степь земной дороги...».

Восьмистишие синтаксически четко делится на три части — три предложения. Первая часть (4 стиха) наиболее развернута; в ней экспозиция всего стихотворения. Образ степи мирской, ещё раз повторяющийся в шестом стихе, определяет общее пространство жизни, ее движения. Он корреспондирует и с «пустынью мрачной» в «Пророке», и с дорожными реалиями «Телеги жизни», «Зимней дороги». Но три ключа — источники утоления жажды жизни, воплощения ее субстанции, ее временного развития. И если «ключ юности» и «ключ забвенья» в большей степени связан с физическим существованием, то зрелость человека отмечена его творческой мощью. «Кастальский ключ», «волна вдохновенья» — это все признаки жизни поэта, его не только жизненной, но и творческой энергии, спасительной силы: «В степи мирской изгнанников поит». Проекция на собственную судьбу придает стихотворению автопсихологический подтекст.

Ещё в большей степени этот подтекст проявлен в «Воспоминании», где философия памяти сопрягает в нерасчлененном пространстве 16-стишного текста день и ночь, бессонницу и бдение, быт и бытие, прошлое и настоящее, сердечные угрызения и кипящие мечты. Фактура текста (одно предложение, комбинация 4-стишного и 5-стопного ямба) зримо воплощает центральный образ стихотворения: «Воспоминание безмолвно предо мной // Свой длинный развивает свиток...» «Чтение жизни» рождает горькие мысли и даже своеобразное отторжение от прошлого («И с отвращением читая жизнь мою, // Я трепещу и проклинаю...»). Но пушкинская диалектика, то, что в стихотворении «На холмах Грузии лежит ночная мгла...» он выразит с предельной точностью: «Печаль моя светла» — определяет итог воспоминаний-раздумий:

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Пушкинская память мудра. Его субстанциальная философия — это прежде всего философия духовного самостояния. Стихотворение «Дар напрасный, дар случайный...», имеющее помету «26 мая 1828», ставшую заглавием, — оригинальный подарок к дню рождения. В рукописи он это недвусмысленно подчеркнул: «На день рождения». 29 летний поэт подошел к нему в состоянии крайнего смятения и отчаянья, духовного кризиса. Если в «Воспоминании» поэт проводит ревизию своего прошлого, то здесь уже звучит полный отчаянья вопрос: «Жизнь, зачем ты мне дана?» И заключительные слова этого стихотворения — приговор себе, своей настоящей, да и будущей жизни:

Цели нет предо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Исследователи обратили внимание на связь образов и общей концепции этого произведения со знаменитой библейской книгой пророка Иова. История его злоключений, его вопль от- чаянья, спор с Богом и раскаяние — все это, безусловно, могло получить отклик в пушкинском тексте.

Любопытно, что опубликованное в «Северных цветах» на 1830 г. стихотворение вызвало полемику со стороны одного из высших духовных лиц России, митрополита московского Филарета, славившегося своим красноречием и склонностью к поэзии. Он ответил ему стихами, которые начинались так:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена...

По канве пушкинского текста (была сохранена почти полностью форма стихотворения, его композиция, лексика, рифмовка) Филарет опровергал его жизненную философию, придавая словам поэта противоположный христианско-религиозный смысл. По просьбе почитательницы митрополита и своей близкой знакомой Е.М. Хитрово Пушкин ответил своему оппоненту стихотворением «В часы забав иль праздной скуки», где совершил акт раскаяния, смирения и очищения. Заключительные стихи «Стансов» (так стихотворение было озаглавлено в первой публикации):

И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт —

не были итогом пушкинского «чтения жизни». «Однозвучной жизни шум», «дорожные жалобы», отчаяние арзрумского демарша будут частью его мятежного существования. Но трилогия экзистенциального существования — не случайный эпизод в его лирике.

История страстей человеческих, поэзия действительности обретают в лирике Пушкина 2 половины 20-х годов масштаб философских обобщений. Знаменитое и имевшее оригинальное продолжение в творческой биографии Достоевского (роман «Идиот») стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный» (1829) — легенда (в первоначальном варианте оно так и называлось) о силе любви. И все обвинения рыцарю:

Он-де богу не молился,

Он не ведал-де поста,

Не путем-де волочился

Он за матушкой Христа —

это лишь происки беса и «лукавого духа». Пушкинский рыцарь — воплощение высшей духовности и философии самостояния. Весь его жизненный путь подчинен одному — служению идеалу, верности деве Марии. Этот «странный человек» сделал свой экзистенциальный выбор и определил свое предназначение.

Проблема выбора как жизненной и эстетической позиции была в высшей степени актуальна для Пушкина. В атмосфере цензурных гонений, журнальной борьбы, критических нападок он в своих эстетических манифестах не просто самоопределялся как поэт, но и выражал свою нравственную позицию, излагал свою философию существования и самостояния. Если в одном из первых стихотворений данного периода «Соловей и роза», он, чувствуя равнодушие розы, отсутствие ответа, задавался вопросом: «Опомнись, о поэт, к чему стремишься ты?», то в более поздних стихотворениях: «Поэт», «Друзьям», «Поэт и толпа», «Сапожник», «Поэту. Сонет» — этот вопрос получил драматическое решение, обозначив его экзистенциальный смысл. Выбор своего пути, своей жизненной и поэтической позиции, выработка взаимоотношений с обществом, толпой, чернью — все эти проблемы приобретали общефилософский смысл. Философия жизни и философия искусства оказались как стихи и проза «не столь различны меж собой».

Стихотворение «Поэт» со всей отчетливостью обозначило ту проблему, которая остро встала ещё в романтизме, где не было границы между ежедневным существованием человека, его бытовым поведением и творчеством. Поэт-изгой, чудак, противостоящий окружающей жизни, убегающий в чудный мир своих грез — характерный вариант такого решения. Поэзия, ставшая воплощением и выражением жизни, и герои — alter ego поэта, носители его фантазии, ситуация, когда «Жизнь и поэзия — одно», — ещё одно воплощение романтического жизнетворства.

Пушкин увидел в поэте просто человека, со всеми его заботами, слабостями: «И меж детей ничтожных мира, // Быть может, всех ничтожней он». Вместе с тем, раскрыв в первой строфе своего стихотворения внешнюю зависимость поэта в буднях от «забот суетного света», пока его «не требует <...> К священной жертве Аполлон», он во второй строфе через решительное противопоставление «Но лишь божественный глагол // До слуха чуткого коснется...» поставил проблему внутренней свободы поэта, его независимость от «людской молвы», «мнения народного кумира». И такое решение проблемы не было уходом от жизни, ее общественных проблем в мир «чистого искусства», как впоследствии пытались толковать пушкинскую позицию. Это было трезвое осознание законов творчества, философии искусства как диалектики внешней зависимости и внутренней свободы.

В стихотворении-диалоге «Поэт и толпа», имевшем при первой публикации в «Московском вестнике» (1829. Ч. I) заглавие «Чернь», остро обозначилась тема «социального заказа», требования пользы и нравственного урока. Голос толпы «черни тупой» — это обозначившееся стремление превратить поэта в слугу, в банального «гувернера общества»: «Ты можешь, ближнего любя, //Давать нам смелые уроки, // А мы послушаем тебя». Не отказываясь от роли поэта-пророка, Пушкин воспротивился всяким попыткам «приручить» себя, посадить в клетку. Иллюзии служить трону и царю, отчетливо выразившиеся в стихотворении «Друзьям», ушли в прошлое. Идея внутренней свободы становится определяющим пафосом его поэзии.

«Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв» —

это заключительное четверостишие диалога поэта и толпы, поэта и черни полемически заострено, но в нем философия поэтического самостояния выражена наиболее отчетливо.

Нападки на Пушкина со стороны отдельных критиков и изданий, прежде всего «Московского телеграфа» и «Северной пчелы», которые раньше печатали восторженные рецензии на его произведения, требовали не просто человеческого мужества, силы характера, но и отстаивания своей позиции. В стихотворении «Поэту», напечатанном в «Северных цветах» в 1831 г., с указанием в виде подзаголовка стихотворной формы: «Сонет», Пушкин сделал саму форму глубоко содержательной. Структура и композиция сонета, с четким обозначением частей, весь гармонический строй и лаконизм этой изысканной поэтической формы обнажал сам процесс мышления, сопрягал эстетические проблемы с вопросами философии жизни и творчества. Поэт, царь, взыскательный художник, жрец — все эти ипостаси творца определяют масштаб его личности и ее внутреннюю свободу.

«Свободный ум», «плоды любимых дум», «подвиг благородный», «высший суд», «труд», «твой огонь», «твой треножник» — на небольшом пространстве сонета поэту удалось воссоздать весь мир творчества, передать его процесс. Сравнение поэта с царем выглядит довольно дерзко. Но в нем нет крамолы. Царство поэзии — это особое состояние души, особый мир, и «взыскательный художник», истинный поэт в нем — хозяин. Поэтическое хозяйство — царство Пушкина неподвластно никому.

Лирика Пушкина 2 половины 1820-х годов придала поэзии действительности новый философский масштаб. Это была не столько философская лирика со своим особым языком, понятийным аппаратом, сколько лирика, вобравшая философию жизни и искусства и переложившая ее на язык простых человеческих чувств. И здесь всему нашлось место: общественным проблемам, любовным чувствам, народной поэзии, природе Кавказа, экзистенциальным вопросам и эстетическим спорам. И во всем этом не умозрительная книжная философия, а мудрость жизни, ее язык. Читая «Зимнее утро», ты вместе с Пушкиным глядишь в окно и переносишься в мир русской зимы, где «под голубыми небесами // Великолепными коврами, // Блестя на солнце, снег лежит...» Пробегаешь глазами «Кавказ», и — «Кавказ подо мною. // Один в вышине // Стою над снегами у края стремнины...» Повторяешь как заклинание «Приметы» — и «живые сны // За мной вились толпой игривой». Открываешь «Ворон к ворону летит» — и сжимается сердце от боли и тоски. И погружаясь в мир элегии «Брожу ли я вдоль улиц шумных», задумываешься о вечности жизни, о равнодушной природе», о смене поколений и о многом другом, что казалось очевидным, а стало вероятным и почти понятным. Пушкин очаровывает и приручает своего читателя.

Мир пушкинской лирики масштабен, философичен, но это не собрание уроков, не умствования. Это мир человеческой доброты и мудрости. Пушкин не назойливо, но последовательно приучал русское общество любить самую жизнь как таковую и любя мыслить. В один из самых сложных и тяжелых периодов своей жизни, отстаивая свою внутреннюю свободу, он приучал русское общество к свободе мысли.

Источник: Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века. - М.: ФЛИНТА, 2013

Понравился материал?
10
Рассказать друзьям:
Просмотров: 8384