Общественный конфликт в рассказах Зощенко М.М.

В рассказах Зощенко запечатлен величайший историчес­кий слом, который произошел в нашей стране и отразился на всех сторонах жизни россиян. Но писатель силен не там, где он пишет конкретно-исторические повести, такие, как «Воз­мездие» или «Керенский». Подлинно художественная глуби­на и сила прозрения проявляются в его небольших рассказах. За незначащими событиями, мелкими, можно сказать, про­исшествиями вдруг открываются черты глобальных потрясе­ний, изменивших не только общество в целом, но и каждого человека, его составляющего.

Ленин заявлял, что октябрьский переворот утвердит окончательный политический крах нации Пуришкевичей и Гучковых и полное торжество нации Чернышевского и Пле­ханова.       

Но вскоре оказалось, что октябрьский переворот ознаме­новал начало полного исчезновения старой великорусской нации Белинских, Милютиных, Корниловых, Бехтеревых и пробуждение к самостоятельному историческому существова­нию новой национальной формации. Именно этот культурно-­исторический процесс и запечатлел в своих произведениях Михаил Михайлович Зощенко.

В рассказе «Столичная штучка» повествуется, как в селе Усачи происходят перевыборы председателя. Речь Ведерникова, «тут же, по доброй своей охоте», разъясняет крестья­нам мужик Бобров, представитель деревенской бедноты.

Этот комический диалог городского человека с деревен­скими не был открытием для русской литературы. Подобное можно найти еще в рассказе Чехова «Новая дача», у Буни­на... И все же подобие — это не тождество.

У Чехова, у Бунина разговор происходит на чистейшем русском языке. И однако же для того, чтобы смысл слов городского человека был понятен деревенскому, необходим толмач, переводчик.

В рассказе Зощенко диалог происходит на языке, кото­рый чисто русским уже не назовешь. Казалось бы, жаргон, на котором изъясняется зощенковский «городской товарищ» («ячейка», «подшефное село», «международное положение», «к текущему моменту дня», «предлагается выставить канди­датуру лиц»), должен вызвать настоятельную потребность в переводчике.

И хотя такой переводчик действительно появляется, ко­мизм положения как раз в том и состоит, что толмач-добро­хот совершенно не нужен. Крестьяне превосходно понимают все, что им говорит «городской товарищ». Переводчику оста­ется лишь повторять сказанное, он лишь слегка видоизменя­ет те нелепые словесные конструкции, которые преподносит толпе оратор. Присутствие самозваного перелагателя лишь подчеркивает то обстоятельство, что «городской товарищ» и «деревенская беднота» говорят на одном языке. Язык этот для общества нов: он вбирает в себя некоторые элементы речи русской интеллигенции, находящиеся в смешении с простонародной, не всегда внятной по смыслу.

В прежней, допереворотной России у каждого социально­го слоя были и свои языковые каноны, пожалуй, даже еще более устойчивые и нерушимые, чем бытовые. Военные, интеллигенты, люди светские, духовенство, рабочие, крестья­не — представители каждой из этих социальных групп, как знаем из филологических исследований и, разумеется, художественной литературы, говорили на своем, только им присущем наречии.

После октябрьского переворота взамен всех этих изолиро­ванных, замкнутых социальных пластов образовалась сплош­ная, более или менее однородная масса.

То, что нередко называют «языком Зощенко», и есть язык этой самой сплошной, однородной массы. Среди героев Зощенко находим и крестьян, и рабочих, и интеллигенцию, представителей самых разных социальных групп и слоев. Но разговаривают они все — совершенно одинаково.

Мы можем заметить, что на одном и том же языке объяс­няются у Зощенко друг с другом даже те его персонажи, которые являются своего рода социальными антагонистами. И даже в тех именно случаях, когда этот социальный антаго­низм вырастает в конфликт, образующий саму сюжетную основу рассказа.

Когда в «Аристократке» управдом говорит свое знамени­тое: «Ложи взад!», это не вызывает удивления. Однако и дама-«аристократка» отвечает ему совершенно в том же духе: «Довольно свинство с вашей стороны...»

И на этом же самом едином языке пререкаются и переругиваются друг с другом социально ущемленный театральный монтер из одноименного рассказа — и «привыкший завсегда сыматься в центре» главный оперный тенор. Монтер в запале орет: «Пущай!» — и тенор орет: «Пущай!» И тем же немыс­лимым «зощенковским» языком комментирует их перебран­ку сам автор.

Здесь, конечно, нельзя не проверить предположение, что этот «зощенковский» язык — вовсе и не язык зощенковских героев, а язык единственного его героя, героя-рассказчика, адаптировавшего и унифицировавшего пеструю и разноли­кую речь, речь самых разных его персонажей.

Однако родство разных зощенковских героев определяет­ся не только однотипностью их речи. Не менее однотипны все их реакции, все их интересы, все их культурные навыки, все их взаимоотношения с миром. Маляры, монтеры, врачи, поэты, теноры, «чистые пролетарии» и «нечистые интелли­генты» — все они, все до единого,— представители одной и той же, весьма однородной социальной и культурной среды. Они рядом — Гусев, больше месяца использовавший неизвестный немецкий порошок вместо пудры, «вузовцы и разная интеллигенция» из того же рассказа «Качество продукции», также не разобравшие, в чем дело, и даже поэт, ставший заложником заграничного туалета («Западня»)...

Идея «нового человека», «новых людей» была заявлена в русской литературе еще произведением Чернышевского «Что делать?». Потом попытки вывести таких персонажей пред­принимал М. Горький, другие литераторы, видевшие в сло­весности лишь наставление с примерами для подражания, предназначенными неразумному населению. Итоги были сме­хотворны. Так, Чернышевский, попытавшись прагматически использовать христианскую символику, невольно написал роман о лжепророках и лжехристах... Но после того как в огне октябрьского переворота начала рушиться русская цер­ковь, литературе ничего не оставалось, как уже сознательно становиться суррогатом церковной словесности (новой рели­гией, естественно, был выставлен большевизм).

Зощенко как писатель огромного дара и художнической интуиции в этом сотворении гомункулов участвовать не по­желал. Внешне скромно, без особых деклараций он стал по­казывать реальные результаты создания этого самого, чаемого «нового человека». И вскоре все почувствовали: родился монстр. Монстр, самым своим языком выразивший процесс уничтожения веками выстраивавшейся системы интеллекту­ального воспроизводства нации. Монстр, уже самим своим языком ввергавший в ужас непостижимости.

Все почувствовали: родился монстр, хотя, может быть, не все могли себе в этом признаться. Поэтому взялись за трепку Зощенко.