Подробный анализ поэмы "Руслан и Людмила" Пушкина

Место поэмы «Руслан и Людмила» в литературном процессе 1820-х годов и в творчестве поэта. Исторические и литературные источники поэмы. Новаторство Пушкина. Мир героев и мир автора.

«Руслан и Людмила» не только первая поэма Пушкина, но и первая его книга, вышедшая в свет в конце июля или начале августа 1820 г. уже в отсутствии Пушкина, высланного из Петербурга в мае.

Поэма сразу же после выхода стала объектом бурной полемики. Критики, антикритики, перекритики, как называли в то время дискуссионные выступления, свидетельствовали о том, что пушкинское творение стало важным явлением русского историко-литературного процесса начала 1820-х годов и стимулировало постановку проблем национального эпоса, народности, традиции и новаторства, нового слога, поэмного героя, стиха эпической поэзии. О том, что молодой Пушкин следил за этой критической битвой, свидетельствует предисловие ко второму изданию, в котором он изложил некоторые суждения своих зоилов и иронически ответил на некоторые их вопросы.

В том же предисловии читаем: «Он [автор] начал свою поэму, будучи ещё воспитанником Царскосельского лицея, и продолжал ее среди самой рассеянной жизни». Факты творческой биографии «Руслана и Людмилы» не подтверждают этого свидетельства: основной текст поэмы был написан в петербургский период: с 1818 по 1820 г. Черновой вариант поэмы был завершен «26 ночью» (как указано в рукописи), а наутро В.А. Жуковский, прослушав уже оконченную вчерне шестую главу поэмы, подарил ему свой портрет (рис. Эстеррейха) с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила». 1820 марта 26 великая пятница». И хотя работа по перебеливанию еще продолжалась, точка была поставлена.

Поэма стала итогом не только петербургского периода пушкинской творческой биографии, но и своеобразным эпилогом истории литературного общества «Арзамас», на одном из последних заседаний которого (7 апреля 1818 г.) Пушкин прочитал уже первые наброски будущего произведения. Именно в недрах этого общества, его атмосферы буффонады и галиматьи, споров о национальной эпопее, о русской поэме автор «Руслана и Людмилы» черпал творческую энергию для своей победы. И, конечно, его учителем и наставником, как это будет нередко в его жизни, был Жуковский. Именно он в 1813—1816 гг. пытается создать «русскую поэму» на сюжет древней истории из времен Владимира. Опираясь на материалы «Истории государства Российского» Карамзина, он не расстается с этой идеей до 1818 г.

Исследование многочисленных планов «Владимира» показывает, сколь тщательно готовился «русский балладник» к созданию поэмы, сколь обширен был круг его источников (от Гомера до русских былин и «богатырских поэм»). Не исключено, что именно в 1818 г. Жуковский лично благословил на эту работу Сверчка (арзамасское прозвище Пушкина) и, возможно, познакомил его со своими планами «Владимира».

Обратившись к этой же эпохе русской истории, почерпнув материалы из «Истории государства Российского» Карамзина, о чем свидетельствуют имена соперников Руслана, Пушкин с честью выполнил арзамасское задание. Но он написал не просто «поэму русскую», о которой мы читаем в стихотворной переписке арзамасцев Воейкова и Жуковского. Так, в ответ на призыв Воейкова: «Напиши поэму славную, // В русском вкусе повесть древнюю...» — Жуковский в послании от 29 января 1814 г дает поэтический план своей поэмы, который предвосхищает пушкинский замысел. Уже его общий абрис напоминает опорные моменты «Руслана и Людмилы» (начало, история Ратмира). Образы богатыря Добрыни, его сражений, тоска девицы-красы, ручей с живой водой, косматый людоед Дубыня, русалки хохот, леший козлоногий и т.д. — все это было знакомо «юному чудотворцу», «победителю-ученику». И он не прошел мимо уроков «побежденного учителя», но его поэма открывала новые пути, казалось бы, столь уже традиционного жанра национальной эпопеи.

Уже первые критики поэмы, а затем и профессиональные литературоведы-пушкинисты были настойчивы в отыскании источников, на которые мог опираться Пушкин при работе над поэмой. Кроме «Истории государства Российского» Карамзина, многочисленных памятников фольклора и лубочной литературы (в частности, сказка о Еруслане Лазаревиче), назывались имена Ариосто, автора поэмы «Неистовый Роланд», Вольтера с его «Орлеанской девственницей», Лафонтена, Оссиана, Парни, Антуана Гамильтона, Виланда, представителей русской «богатырской поэмы» (А. и Н. Радищевы, Н. Карамзин, Н. Львов, Г. Каменев, А Востоков, Херасков), массовой беллетристики XVIII в., конечно же, создателя «Душеньки» И. Богдановича и Жуковского, прежде всего автора «Двенадцати спящих дев». Перечень совпадений, мотивов, образов, повествовательных приемов, обнаруженных исследователями, мог бы занять множество страниц. Да и сам Пушкин не скрывал этого, иногда прямо отсылая к тем или иным источникам.

Создается впечатление, что это был сознательный творческий прием. Устойчивые литературные мотивы, как и рассказанная история, — «Дела давно минувших дней, // Преданья старины глубокой...» Эти слова — стихи из Оссиана не случайно «окольцовывают» основной текст поэмы (кстати, и текст первой публикации): определялась некоторая дистанция между объектом и субъектом повествования. «Дела» и «преданья» вводились молодым поэтом в новую историческую и литературную реальность, наполняясь новым содержанием и иной поэтической атмосферой.

Эпоха национального самосознанья актуализировала тему русской истории и русского богатырства. Подвиги Руслана, его битва с печенегами, освобождение Киева воспринимались как недавнее прошлое. История верности и любви Руслана и Людмилы, преодолевших нешуточные (хотя и часто шутливо описанные) препятствия, воспринималась как живое явление вечной жизни. Оба героя были окроплены «живой водой» молодости. Они не только юны по возрасту (Людмиле—17 лет, ненамного старше и Руслан), они молоды и современны своим мироощущением. В контексте любовных перипетий соперников Руслана, любовных интриг Наины история Руслана и Людмилы обретает свой нравственный смысл. Как и балладные героини Жуковского (прежде всего Людмила и Светлана), пушкинская Людмила верна своему избраннику. А Руслан готов преодолеть все препятствия, чтобы воссоединиться с ней. Но вместе с тем эти герои из плоти и крови: ничто человеческое им не чуждо. Руслан «уныньем как убит», «Томился молчаливо, // И смысл и память потеряв» после похищения Людмилы, «со вздохом витязь вкруг себя // Взирает грустными очами», «Наш витязь в трепете веселом его схватил...» — во всех этих и других ситуациях пушкинский герой страдает, сражается, грустит, озорует и весь во власти любви.

Сродни ему и Людмила, «милая Людмила», «моя Людмила». Она в отличие от своих «эпических» предшественниц не пассивна. Ей в поэме уделено не меньше места, чем герою. Она озорна, кокетлива, любопытна. Она готова «утонуть в волнах», не «жить на свете боле», умереть среди садов Черномора, но природа берет свое: «Подумала — и стала кушать». Она отвергает всякое покушение Черномора на свою честь с такой решительностью, что «седой карла» забывает свою шапку. Ее манипуляции с волшебной шапкой: «А девушке в семнадцать лет // Какая шапка не пристанет!» — достойны нескольких десятков стихов. И отвечая на вопрос: «Что делает моя княжна, // Моя прекрасная Людмила?», поэт передает спектр ее настроений: «Она, безмолвна и уныла...», «О друге мыслит и вздыхает...», «К родимым кочевым полям // В забвенье сердца улетает», «Людмила ими забавлялась // В волшебных рощах иногда», «Томилась грустью и зевотой...», «Нередко под вечор слыхали // Ее приятный голосок...»

Молодой поэт пишет о молодых героях, воспевает молодость, сам резвится и озорует. И по старой канве эпической традиции он вышивает новые узоры. Используя повествовательные приемы своих предшественников, он обрывает сюжет в самые напряженные моменты, переходит от одной истории к другой («Друзья мои! а наша дева? // Оставим витязей на час», «Оставим юного Ратмира <...> Руслан нас должен занимать»), начинает каждую песню с шутливых вступлений, не чуждается иронических комментариев (таков, например, вызвавший особую неприязнь критиков пассаж из второй песни о пастухе, «султане курятника спесивом», который «...сладострастными крылами // Уже подругу обнимал...», и сером коршуне, унесшем бедную жертву — «трусливую курицу»). И все эти, казалось бы, известные и традиционные нарративные стратегии пушкинских предшественников погружены в другой контекст.

Пушкин прежде всего адресует свою поэму «Руслан и Людмила» молодым (неслучайно один из критиков произведения А.Г. Глаголев сразу же попал в разряд «литературных критиков», которыми «уже все слободы Москвы наполнились»). Эта авторская установка, во-первых, разрушает дистанцию между автором и читателем, во-вторых, расширяет зону контакта с ним. Уже в «Посвящении», обращаясь к «души моей царицам», Пушкин характеризует свое творение как «времен минувших небылицы», «труд игривый», «песни грешные мои». Обращения «друзья мои», «добрый мой читатель», «о друзья», «читатель», «други», «о друг мой нежный», «милая подруга», «друг мой милый», номинация главных героев: «наш витязь», «наша дева», «моя прекрасная Людмила», «добрый витязь наш», «витязь мой», «моя княжна», «моя Людмила», «славный витязь мой», определения своего дара: «стихи мои», «моя непостоянная лира», «стих мой, сердцу внятный», отступления с рассуждениями о критиках, о поэтической традиции: «Я не Гомер <...> Милее, по следам Парни, //Мне славить лирою небрежной // И наготу в ночной тени, // И поцелуй Любови нежной!» — все эти приемы адресации текста были не новы, но они сопрягали историю и современность, героев, автора и читателей, материал и его осмысление. Игра стилями сама рождала новый стиль — живого, раскованного повествования.

Исторический сюжет, исторический колорит, связанный с образом Владимира и древнего Киева, казалось, были лишь фоном, композиционным обрамлением поэмы (ведь о Владимире говорится только в начале и конце повествования). Но художническая мудрость юного поэта в том и заключалась, что он историю сделал органической частью человеческой жизни, вписал в неё человеческие страсти. Из очарованного царства злых духов, проверивших их любовь, они возвратились домой. Битва с печенегами, занявшая целых 75 стихов, — образец батальной поэзии, предвосхищающий своей энергетикой знаменитый Полтавский бой, — завершает героические деяния Руслана, а вместе с тем поэмный сюжет любви героев получает эпическое дыхание и размах.

Объем поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» по всем меркам и канонам эпических образцов несоизмерим с ними: всего каких-то 2812 стихов и 6 песен. В «Неистовом Роланде» — почти 40000 (46 песен); у Вольтера около 10000 стихов (21 песня). Даже в «Душеньке» Богдановича, считавшейся верхом изящества — около 3200 стихов. И в этом лаконизме «Руслана и Людмилы» своя глубокая содержательность: разнообразный материал, пересекающиеся истории так переплетены и сопряжены, что воспринимаются на одном дыхании, а сферы контакта с читателем, образ авторского «я» максимально приближены в этом сгущенном пространстве.

Поэт и критик пушкинского времени С.Е. Раич, считавший «Руслана и Людмилу» уже в конце 1830-х годов чуть ли не лучшим его творением, дал замечательную по точности наблюдений оценку структуры поэмы. «Единство есть центр, — писал он, — разнообразие — лучи, разбегающиеся от центра и стремящиеся к окружности, к периферии. Прелесть разнообразия усиливается эпизодами, отступлениями, картинами, образами, чувствами, мыслями, применениями и проч., но все это должно быть в зависимости от центра, от единства. Разнообразие и единство представляют в поэме две силы — центробежную и центростремительную и находятся точно в таком же отношении друг к другу».

«Единство» поэмы Пушкина определяется образом автора. «Я» в «Руслане и Людмиле» — лицо активное и мирозиждительное. Он творец текста как реальности, он организатор атмосферы и настроения, он своеобразный культмассовик-затейник, втягивающий своих читателей в веселую и озорную литературную игру, в разгадку шарад.

Текст поэмы не является для поэта чем-то статичным. Он его обновляет, совершенствует. Эпилог добавляется к тексту первого издания, но эпилог создается раньше пролога. Во втором издании появляется обширное прозаическое предисловие, изъятое из последней прижизненной публикации. Сравнение черновой редакции и печатного текста 1820 г., первого и второго издания показывает направление пушкинской правки по совершенствованию смысла поэмы. Эпилог, написанный уже в Южной ссылке, — выводил поэму в новое жизненное пространство:

Ищу напрасно впечатлений:

Она прошла, пора стихов,

Пора любви, веселых снов,

Пора сердечных вдохновений!

Восторгов краткий день протек —

И скрылась от меня навек

Богиня тихих песнопений...

Поэт искал новые горизонты, и его образ был устремлен в будущее. В эпилоге он прощался с тем лирическим «я», которое обретало уже новые черты.

Пролог «У лукоморья дуб зеленый...» — самая поздняя пристройка к зданию поэмы с хрестоматийным стихом «Там русский дух... там Русью пахнет!» — одновременно и вступление к поэме, и ее резюме. Созданный, вероятно, уже в Михайловском или, может быть, даже после возвращения из ссылки, для издания 1828 г., он ретроспективен. Сказки «кота ученого» — импульс для творческой фантазии поэта: «Одну я помню сказку эту // Поведаю теперь я свету...» Поэма «Руслан и Людмила» Пушкина теперь обретает статус «сказки», и в свете «поэзии действительности» это не кажется странным. Пролог придавал поэме новое звучание: он выявлял ее значение как этапа национального искусства и становления идей народности в литературе. О месте и значении этих компонентов текста точно сказал Н.Н. Скатов: «Подобно тому, как пролог к поэме стал подходом к ней уже из другого времени, в другое время уходил от поэмы эпилог. Вступление к поэме оказалось возвращением назад, ее окончание засвидетельствовало движение вперед. Пролог сближал зрелость с юностью, эпилог отделил от юности молодость».

Текст поэмы «Руслан и Людмила» Пушкина был таким же живым организмом, как и ее содержание. Самодвижущаяся реальность, идея исторического развития открывала движение от «Руслана и Людмилы» к «Евгению Онегину». И когда в первой главе романа, представляя своего героя, автор обращался к «друзьям Людмилы и Руслана», он имел в виду не столько преемственность литературных героев, сколько генетическую связь повествовательных структур. «Даль свободного романа» он ощущал в поэтике единства и разнообразия своей первой поэмы.

Поэма «Руслан и Людмила» буквально ворвалась в литературную жизнь 1820-х годов. О ней спорили, ее обвиняли во всех смертных грехах: и в «мужицких романах», в грубости и неправильности стиля. Но было очевидно: это «юный гигант в словесности нашей». «Кто сушит и анатомит Пушкина? Обрывают розу, чтобы листок за листком доказать ее красивость. Две, три странички свежие, — вот чего требовал цветок такой, как его поэма. Смешно хрипеть с кафедры два часа битых о беглом порыве соловьиного голоса» — так Вяземский возмущался педантизмом критических выступлений о поэме. И добавить к этому что-либо ещё трудно.

Источник: Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века. - М.: ФЛИНТА, 2013