Философская лирика Пушкина. Творчество позднего периода

Позднюю лирику Пушкина справедливо называют философской, но она существенно отличается от философской поэзии В. Веневитинова, Е. Баратынского, Ф. Тютчева. Ни в одном из пушкинских стихотворений не выносится на первый план философская проблема как таковая. Размышления поэта, как правило, вызваны той или иной конкретной ситуацией либо все усиливающейся потребностью осмысления своего жизненного пути, необходимостью самопознания.

На грани 1820-1830-х годов все чаще заявляет о себе стремление к духовному самоочищению, и перед нами является еще одна, и очень существенная, грань пушкинского «я». Мотив воспоминания обогащается новыми чертами. Поэт обращен к собственному прошлому, которое его удручает («Воспоминание»: «Когда для смертного умолкнет шумный день...») и побуждает трезво, даже безжалостно оценить собственный путь, рождает потребность покаяния («И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью...»). Пушкин в эту пору обращается к религиозной аскетической традиции (к сочинениям святых отцов церкви), в которой мотив покаяния, духовного очищения занимал важное место. Появляются стихотворения, в которых религиозные мотивы получают непосредственное, прямое выражение («Странник», «Отцы пустынники и жены непорочны...», «Подражание итальянскому», «Напрасно я бегу к сионским высотам...», «Мирская власть» и др.). Но религиозные темы при всей их важности, быть может, первостепенности, не становятся для Пушкина самодавлеющими. Они взаимодействуют с другими темами, и это придает неповторимое своеобразие позднему пушкинскому творчеству.

Ощущение и осознание трагизма бытия восполнено в лирике Пушкина 1830-х годов признанием его оправданности. Это позволяет исследователям говорить о выстраданной гармонии Пушкина. Его стихотворения, дополняя друг друга, не позволяют читателю увидеть в жизни торжество случайности или бесплодности, а в пределах одного поэтического текста сопрягаются разнородные понятия и явления, которые оттеняют друг друга и смягчают горечь бытия. В «Элегии» («Безумных лет угасшее веселье...») «печаль минувших дней» сопоставляется с вином, «угасшее веселье» — со «смутным похмельем». Тяжесть физическая и тяжесть духовная поставлены рядом, почти уравнены, но это и свидетельствует о том, что веселье прошлых «безумных лет» вызывает раскаяние, почти физическую боль. Однако это же остро и болезненно переживаемое чувство становится залогом возможности преодоления. «Горести, заботы и треволненья», духовно осмысленные, способны положить начало нравственному самосовершенствованию, но последнее не предполагает аскетического удаления от мира, оно не исключает творчества («Над вымыслом слезами обольюсь») и любви («и может быть— на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной»). Будущее ассоциируется с «трудом и горем», но одновременно — с мыслью, с осмысленным страданием («Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»). Поэтому: «Мой путь уныл...», но: «Не хочу, о други, умирать». Вновь появившееся «други» приобщает и друзей к новым размышлениям.

Труд у Пушкина понятие объемное. Это прежде всего творчество, но и вглядывание в жизнь, постижение ее глубины и сложности, все возрастающая духовность, которая в 1830-е годы все чаще связывается с христианскими мотивами и ценностями. Новый облик пушкинского героя — «духовный труженник» (путь его воссоздан в «Страннике»). Но он ассоциируется и с такими понятиями, как «усталый раб», «путник». Человек как раб своего духовного пути и неустанный труженик, вечный духовный путник — предмет пушкинских размышлений.

Однако рядом с этими поэтическими произведениями появляются иные, дающие знать, что преодоление трагизма бытия возможно и на другом пути. «Осень» (1833) и «Вновь я посетил...» (1835) — стихотворения, в которых человеческая личность предстает в связях со спасительным природным бытием.

Исследователь лирики Пушкина В. А. Грехнев очень точно заметил, что поэт освобождает природу от натиска субъективной романтической духовности, в его поэзии природа предстает в своей объективной самобытности. Отношения человека и природы в лирике Пушкина лишены напряжения, характерного для стихотворений Тютчева, где человеческое «Я» то трагически осознает разлад с природой, ее безразличие к человеку: «Природа знать не знает о былом, Ей чужды наши призрачные годы», то самозабвенно растворено в природе: «Все во мне, и я во всем». В пушкинском стихотворении человек и природа с самого начала живут как бы сами по себе и в то же время нераздельно связаны; это воспринимается как естественный закон бытия.

В «Осени» воссозданы целостные картины природы, которая в самом деле «знать не знает о былом», но для Пушкина в этом нет оттенка трагизма. Человек устанавливает свои свободные отношения с природой, подчас противоречивые («Унылая пора! очей очарованье...»), подчас естественные, закономерные («Как весело... скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!»). «Как это объяснить?» — восклицает поэт. Но он не берется все объяснять, он позволяет природе сохранять свои тайны. В ее изменениях, в смене времен года, в зное лета и тихой красе поздней осени — полнота самой жизни. Герой пушкинского стихотворения не просто личность, чуткая к природному бытию, но личность творческая, а творческое состояние и связано с живой жизнью природы, с ее бессмертием, с бесконечно возрождающейся красотой и независимо ни от каких внешних воздействий подчиняется лишь внутренним законам:

И забываю мир — и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне...

Но прежде чем забыть мир и отдаться воображению, нужно было его ощутить, признать любовь «к привычкам бытия», к «пышному природы увяданью», посетовать на тяготы «лета красного» («зной, пыль, да комары, да мухи»), внимая осени, воскликнуть: «Теперь моя пора...»

И в стихотворении 1835 года («Вновь я посетил...») можно найти то же пушкинское соединение духовного и обыденного. Мысль, духовное самосознание на требуют особой, избранной почвы, они пробуждены обычным, извечным. «Изрытая дождями» дорога, домик «бедной няни», рыбак, который «тянет за собою убогий невод», дают толчок для размышлений, для подведения жизненных итогов. Но простота, даже прозаичность текста в значительной мере иллюзорны. В основе стихотворения — философская мысль о постоянстве закона вечного движения и обновления жизни (Я. Л. Левкович). Они в смене поколений, в смене возрастов, в смене психологической сущности человека. В стихотворении намечена временная перспектива: за названными событиями (два года изгнанником провел герой в том «уголке земли» , который он еще через десять лет посещает) просматриваются другие, более ранние («Я сиживал недвижно — и глядел На озеро, воспоминая с грустью иные берега, иные волны...»). В итоге формируется представление о естественной изменяемости, подвижности человеческого «я».

...много

Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный общему закону,

Переменился я...

Мысль о новом поколении в этом контексте не лишена оттенка печали («...не я Увижу твой могучий поздний возраст») и все же не трагична. По Пушкину, умение принять общие законы бытия свидетельствуют о духовной зрелости человека. В преемственности связи поколений — залог и исторического плодотворного развития. Внук «вспомянет», припомнит своего предка-поэта (сравним со стихотворением «Была пора...»: «Вы помните...»). Память историческая и индивидуальная у Пушкина неотделимы друг от друга.

Пушкин пишет «Вновь я посетил» в жанре отрывка. Это поддерживает впечатление бесконечно длящейся, принципиально незавершимой жизни. Но стихотворение имеет четкую, завершенную композицию. Мотивы, намеченные в первой части, в полной мере раскрываются в заключительной. Названный вначале «закон» жизни раскрывается последовательно: тема юности переходит в осмысление неизбежно свершающихся жизненных перемен и завершается образом «племени младого», «внука» юного, вновь полного «веселых и приятных мыслей». Последнее слово стихотворения — «вспомянет» — предстает как некий залог бессмертия человека.

В итоге чувство трагизма бытия преодолевается в философской лирике Пушкина как в ходе духовного самопознания и самосовершенствования, так и в процессе приобщения к полноте жизненной реальности. Целительным для человеческой личности становится причастность "общему закону" и причастность к национальным святыням, национальной истории в целом. В одном из пушкинских стихотворений встречаем выражение «животворящая святыня»; оно объединяет, приводит в соприкосновение святыни религиозные и святыню самой жизни. Так, в «Мадонне» Пушкин воплотил святость красоты: товарный, реально-чувственный мир оказался преображен светом божественной красоты и высшей истины, приобретя подлинную одухотворенность. Красота в целом для Пушкина, как отмечал еще В. Зеньковский, была откровением святыни. Но «животворящая святыня» и родная земля.

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Это странное на первый взгляд возвышение «пепелища» и «отеческих гробов» — закономерно и оправдано в пушкинском творчестве. Сердце питается не только собственными воспоминаниями, но и воспоминаниями национальными, памятью родной земли. «Родное пепелище» у Пушкина в первую очередь — домашний очаг. Оно уже не ассоциируется со смертью, утратой, полным исчезновением. Вспомним — «пепел милый... останься век со мной на горестной груди». Вспомним — «Минувшее меня объемлет живо». Все, бывшее в минувшей жизни, как частной, индивидуальной, так и национальной, сохраняемо и питает жизнь последующих времен. Чувство любви к «родному пепелищу» и «отеческим гробам» изначально дано человеку как естественное, не поддающееся объяснению, вернее, не нуждающееся в нем. Эти чувства «дивно» близки человеческой природе, они даются как откровение. Тему любви к Отечеству Пушкин в этом стихотворении решает не на идеологическом, а на эмоциональном, душевном уровне. Поэтому любовь к дому и роднее, и инстинктивнее, и сознательнее; она полна, но не безрассудна. Эти чувства — пища для сердца, для души. Ум может манипулировать понятиями, идеями, в том числе святыми; сердце благодаря животворящим чувствам сохраняет себя. Духовное труженичество, таким образом, означает строение ума и сердца, то есть обретение цельности человеческой личности, свободной от самообожествления, ибо ей открывается святыня высшей истины. По словам В. Зеньковского, вся лирика Пушкина есть гениальное самоочищение, она вся полна удивительного одухотворения и преображения стихий мира, столь ярко живших в нем самом.

Источник: Русская литература. XIX век. От Крылова до Чехова: Учеб. пособие. Сост. Н.Г. Михновец. - СПб.:"Паритет", 2001