Отношение Лермонтова к Печорину ("Герой нашего времени")

Один из маститых наших филологов утверждал, что авторская оценка Печорина как бы «склеивается» из многообразных оценок персонажей лермонтовского романа. Странная мысль. Не говоря уже о том, что «склеивание» (пусть в метафорическом смысле) — операция механическая и, стало быть, неуместная в мире искусства, ясно ведь, что отношение Лермонтова к Печорину в принципе не может сводиться к простой сумме персонажных оценок. Кроме того, что в них присутствует смешение истины и слепоты, влечения и отталкивания, все они фатально несоизмеримы со сложностью печоринской души. И если они заключают в себе некую безусловную правду, то это не более чем правда о недальнозоркости духовного зрения «судящих».

Драма Печорина отчасти в том и заключается, что дух его, обуреваемый поисками пристанища, окружающие пытаются поймать в силки стереотипов. «Житейский опыт — ум глупца» привык примеривать их к душам, угрожающим его самодовольству избытком тревоги, и легко успокаивает себя иллюзией их полного совпадения. Но Печорину вечно суждено разрывать оковы чужого суда и ускользать из плена чужого слова о его личности. Кажется, его поступки готовы подтвердить суждение, только что произнесенное о нем, но буквально в следующей же ситуации Печорин выказывает такое богатство натуры, которое не умещается в плоскую схему чьей бы то ни было оценки. А кроме того, Лермонтов дает нам понять, что невыраженное и невыразимое в Печорине бесконечно обширнее и богаче проявленного и воплощенного в действии. В этом смысле «Герой нашего времени» — роман о неисповедимости человеческой души (несмотря на исповедальность печоринского дневника), о тщетных попытках ее адекватного воплощения в действии, обреченности поиска гармоничного отзвука в мире.

«С печатью тайны на челе» является Печорин на арену действия в романе, «с печатью тайны» он ее и покидает. Но от исходной точки этого действия к его финалу широко раздвигаются пределы тайны. Метания печоринской души порождены не отпадением от идеала (нет никакой тайны там, где нет помышления о нем), а лишь лихорадочным стремлением отыскать в реальности хотя бы слабый отблеск его, хотя бы смутный отзвук той потаенной мелодии, которая звучит в его душе, побуждая ее к вечному движению, вечному скитанию в поисках Абсолюта. Этим вполне объясняется странное легковерие героя (странное, если взять в расчет зоркость и цепкость его мысли), выливающееся в готовность принять прозу за поэзию, мираж за реальность, Альдонсу за Дульсинею (контрабандистку за Ундину, например).

Психологической природой характера лермонтовского Печорина вполне объясняется то, что композиция романа настроена не столько на твердую расстановку оценочных акцентов, сколько именно на снятие одномерных оценок, на обнаружение их неполноты, на постоянную коррекцию «чужого слова» о Печорине. Больше того, в оценочном смысле здесь относительно не только «чужое слово» о герое, но и его слово о самом себе. Оно порою искривлено самоиронией или избытком самоосуждения или ориентацией на игру. Один только пример, демонстрирующий нечуткость читателей и истолкователей лермонтовского романа, нечуткость тем более удручающую, что длительность ее измеряется более чем столетием.

За чистую монету склонны были принимать, например, печоринскую исповедь в диалоге с княжной Мэри, ту именно исповедь, где герой ссылается на обстоятельства среды, якобы исказившей лучшие побуждения и порывы его души. Печорин, жизненной целью которого является полная суверенность личностного бытия, вечное противостояние судьбе, кажется, готов здесь преподнести себя как злополучную жертву обстоятельств. Читатели лермонтовского романа в восприятии этого эпизода явно пали жертвою чрезмерной доверчивости к слову, той простодушной доверчивости, от которой как раз и предостерегает Лермонтов в предисловии к «Дневнику Печорина». Достаточно было обратить внимание на один лишь штрих, проскользнувший в печоринской преамбуле к этому диалогу: «Я принял глубоко тронутый вид...», — и стало бы ясно, что, все суждения Печорина о себе здесь не более чем игра (и достаточно жестокая), призванная заронить в душу княжны Мэри искру жалости и сочувствия, от которой и вспыхивает любовь.

Но если корректируется в романе даже исповедальное слово героя о себе, если авторская оценка персонажа постоянно «скользит», смещаясь между полярностями добра и зла, величия и заурядности, бескорыстия и эгоизма, то не означает ли это, что этический релятивизм становится оценочной нормой в романе, а этическая природа героя — совершенно неуловима? Нет, взлеты и падения Печорина, этический верх и этический низ в перепадах его жизненных проявлений всегда ощутимы и для героя, и для читателя, не говоря уже об авторе. Единственной константой печоринского духа является трагическая неуравновешенность его, вечное борение с самим собой. Перед нами сознание, пребывающее на границе между эстетическим и этическим отношением к миру, но готовое уже переступить ее: в неистовстве печоринского самоосуждения, в его беспощадной зоркости сквозит уже та сила страсти, не погашаемая никакой рефлексией, в которой великий датский философ С. Кьеркегор чуть позднее (сочинение «Страх и трепет», 1843) будет усматривать недостающий элемент современного жизнеощущения.

Таким образом, сама природа героя исключает в лермонтовском романе и возможность какого бы то ни было «склеивания» персонажных оценок и точек зрения и возможность одномерной определенности и постоянства авторской оценки. Не на твердую определенность ее по альтернативной шкале: либо «отрицание», либо «утверждение», либо «осуждение», либо «оправдание» — не на это намекает авторское отношение к герою, а лишь на такую «систему координат», которая принимала бы в расчет трагическую противоречивость печоринской натуры. В этой связи важно понять те вехи, которые Лермонтов расставил в двух своих предисловиях. Важно их внутреннее сцепление, та логика взаимодополнения, которой они подчинены: взятые вкупе, а не порознь, они предостерегают читателя от одностороннего суждения о герое.
В предисловии к роману, кажется, явно преобладает негативно-обличительный акцент. Здесь недвусмысленно сказано, что портрет Печорина составлен «из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии», что состояние печоринского духа — «болезнь», духовная болезнь современного человека. Однако мы совершим роковую ошибку, если отождествим с этими характеристиками всю полноту авторского отношения к герою. Ведь второе предисловие, предисловие к дневнику Печорина, явно выравнивает оценочный «крен» первого. «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина, — вопрошает автор и отвечает: — Мой ответ — заглавие этой книги». И в этом ответе акцент уже сделан на другом полюсе печоринской натуры, не на типическом в ней, а на исключительном, не на «болезни», а на героике. Иначе чем же объяснить следующую за этим ответом реакцию воображаемого читателя: «Да это злая ирония!» Не очевидно ли, что так прореагировать «читатель» мог лишь в том случае, если ему почудилось позитивное начало в авторском суждении о герое. «Не знаю»,— отвечает автор, уже явно не настаивая на иронии, на которой он склонен был настаивать в предисловии к роману. «Не знаю» — очевидный уход от однозначной оценки, апелляция к пониманию, а не к осуждению.

Источник: Грехнев В.А. Словесный образ и литературное произведение: кн. для учит. Нижний Новгород: Нижегородский гуманит. центр, 1997