Творчество Вяземского: общий обзор

Облик лирического героя Вяземского (а он рано почувствовал свою индивидуальность: «хочу писать как Вяземский...» — заявляет он уже в начале творческого пути) определяется его установкой на воспроизведение современной жизни, современного человека и современного сознания, текущей реальности. Разнообразные сферы общественного бытия, так волновавшие поэта, требовали их выражения в оригинальных формах, близких к журнальной публицистике.

Вяземский любил атмосферу литературной борьбы, критической полемики, поэтому запах журнальных и газетных страниц был дорог ему с юности. Сначала «Вестник Европы», потом «Санкт-Петербургский вестник», потом «Сын Отечества», многочисленные альманахи, в том числе «Полярная звезда» и «Северные цветы», «Московский телеграф», «Литературная газета», пушкинский «Современник» были первоначальным прибежищем его стихотворений. Ему важно было включить свои произведения в большой журнальный контекст, придать им дыхание времени, акцентировать злободневность.

Поэтому и его лирический герой впитал в себя этот дух литературного бойца, публициста. Он журналист по своему психологическому складу, ибо, следуя самой семантике понятия (от фр. jour — день), готов ежедневно, повседневно, каждодневно реагировать на живые токи современной жизни.

Князь Вяземский в 1820-е годы словно примиряет маску русского Беранже. «Валяй на свой покров», «Давным-давно», «Катай-валяй», «Воли не давай рукам», «Того-сего», «Семь пятниц на неделе», «Теперь мне недосуг», «Русский бог» — все эти броские заглавия становятся рефренами куплетов, воссоздающих повторяющиеся картины злоупотреблений, пороков, бедствий российского бытия. Иногда эти куплеты — шутки, но чаще они превращаются в социальную сатиру, не предназначенную для печати. «Русский бог» (1828) — ярчайший образец куплетной формы в духе Беранже был напечатан впервые в Вольной лондонской печати в 1854 г. как листовка, а затем перепечатан в 1856 г. в герценовской «Полярной звезде».

Острые куплеты Вяземского складываются в «поэтические журналы». Так, циклу «Зимних карикатур» он предпосылает подзаголовок «Отрывки из журнала зимней поездки в степных губерниях. 1828», а остафьевские размышления превращаются в «Отрывки из стихотворения «Деревня»». Многочисленные «Тройки», «Дорожные думы», «Коляска» (с подзаголовком «отрывок из путешествия в стихах» и обозначенная как «Глава I»), «Станция (Глава из путешествия в стихах; писана 1825 года)» тяготеют к этому же принципу журнальной поэзии.

Прозаические травелоги Вяземский превращает в стихотворную литературу путешествий. И «вёрсты полосаты» отмеряют этапы русской общественной мысли. Насыщенные актуальной проблематикой и острыми политическим сюжетами, все эти тексты — плод оригинальной и глубокой мысли.

«Декабрист без декабря», Вяземский — наследник их свободолюбия. Его сатиры «Уныние», «Русский бог», «Негодование», «Сибирякову» воссоздают настроение «святой ненависти»: «Тирану быть врагом и жертве верным другом...» Но в отличие от поэтов-декабристов свободолюбие Вяземского менее пафосно и риторично. Поэт-журналист стремится быть более аналитичным. Он постоянно в пути, «и жить торопится, и чувствовать спешит» («Первый снег»), чтобы больше увидеть и о большем рассказать публике. Его стихотворения — живые картины российского быта и бытия и, хотя он «захлебывается желчью», никогда не перестает мыслить. Он весь во власти мысли. Для него мысль — особая сфера мировидения. В отличие от рационалистов XVIII в. ему чужда абстрактность, разрыв рационального и эмоционального, но, как и они, он присягает на верность мысли, повторяя известные слова: «Я мыслю, следовательно, я существую».

В стихотворении «Библиотека» из цикла «Деревня» он, путешествуя по книжным полкам, вспоминая творцов — «путеводителей, наставников, друзей», — воссоздает летопись своей духовной жизни. «И я тебе вослед наметываю руку // В безграмотную спесь и грамотную скуку», «Я люблю с тобою рассуждать, // Вослед тебе идти от важных истин к шуткам // И смело пламенеть враждою к предрассудкам», «осуществивший нам поэта идеал» — эти признания в любви к Горацию, Вольтеру, Шиллеру дополняются гимном в честь «законодателей родного языка, любимцев русских муз, ревнителей науки». Но особое значение поэт придает урокам своего духовного учителя, «второго отца» Карамзина (как известно, Вяземский был его родственником), «...коего искусство // Языку нашему вложило мысль и чувство...» Пространство библиотеки, путешествие по книжным полкам превращает мысль в объект лирической рефлексии.

Вяземский как поэт-журналист и публицист формирует общественное мнение, внедряя в него мысль как важнейший объект поэзии и способ сотворения своей личности. «Прошу за меня не мыслить!» — решительно он заявляет своему другу А.И. Тургеневу в письме от 7 октября 1819 г. «Мысль как личное достояние — в этом его credo» — пожалуй, лучше не скажешь.

Вяземский много сделал для становления русского «метафизического языка», о необходимости которого говорил Пушкин. Переводя роман Бенжамена Констана «Адольф» для постижения языка «светской практической метафизики», Вяземский в предисловии подчеркивал, что нужно «изучать, ощупывать язык наш, производить над ним попытки, если не пытки». И в поэзии главенство мысли, метафизики было для него приоритетным.

Поэт-журналист, он формировал вкус публики к мысли как предмету лирики и приучал саму поэзию сопрягать мысль и чувство, чудные звуки и высокие мысли. Ему самому это не всегда удавалось, он это понимал и высоко ценил поэзию своих друзей — Жуковского и Пушкина за этот дар.

Но без его усилий в области поэзии мысли картина русской поэзии 1820—1830-х годов лишилась бы важной и необходимой краски — интеллектуального блеска. Каламбуры, афористические стихи, эпиграмматические остроты, куплетные рефрены — во всем этом мастерство Вяземского неоспоримо, и всё это входило как в повседневный быт русского общества, так и в арсенал русской словесной культуры. Можно было бы составить поэтическую антологию этих мыслей. Они охватывали все сферы умственной жизни, прежде всего литературы: «рифмы-коршуны», «лексикон покрытых пылью слов», но в неменьшей степени общественного бытия: «Мой Аполлон — негодованье!», «Пусть белых негров прекратится // Продажа на святой Руси!», и др.; повседневного быта: «Дороги наши — сад для глаз: // Деревья, с дерном вал, канавы; // Работы много, много славы, // Да жаль — проезда нет подчас», умственной жизни, любви. Всё это перекочевывало со страниц журналов в умы читателей.

Поэт-журналист способствовал интеллектуальному образованию общества, приучая поэзию мыслить. Только это было не всегда на пользу самой поэзии, которая, как полемически, но прозорливо замечал Пушкин, должна быть «глуповата, прости Господи!» Вот этого-то чувства меры и не хватало поэзии мысли Вяземского, который нередко, как он выражался сам, «умничал».

Но поэзия не исчерпывает огромного творческого наследия Вяземского. Его стихией оказались «промежуточные жанры» и прежде всего «Записные книжки», где поэзия мысли проявилась более раскованно и во всем блеске...

Источник: Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века. - М.: ФЛИНТА, 2013