Поэзия Баратынского: общая характеристика, анализ сборника "Сумерки"

Пафос поэзии Баратынского. Поиск языка поэзии мысли. Элегический мир поэта: его темы и стилистическое своеобразие. Сборник «Сумерки» — итог творческой биографии Баратынского. Судьба его поэзии в потомстве.

Пафос поэзии Баратынского

Поэт пушкинской эпохи, близко знакомый не только с Пушкиным, но и с поэтами его круга, нередко обращавшийся к темам, мотивам, образам их творчества как «формам времени», Евгений Абрамович Баратынский (нередко его фамилию пишут «Боратынский»; 1800—1844) внес в свою поэзию лермонтовские настроения, остро ощутив приближение эпохи общественных сумерек. Очарованию и иллюзиям эпохи гражданской экзальтации он противопоставил разочарование и безыдеальность эпохи безвременья.

В середине своего жизненного пути и почти у истоков творческого становления он пишет два стихотворения — «Муза» и «Мой дар убог и голос мой негромок...». Это не просто программные произведения или эстетические манифесты, а своеобразные автопамятники, попытка определить себя, свое место в истории и предугадать свою судьбу.

Не ослеплен я Музою моею:

Красавицей ее не назовут...

И далее, на протяжении всего 12-стишия, почти в каждой строке толпятся отрицательные частицы «не» и «ни», трезво фиксируя то, чего нет у Музы поэта. Но в этой череде отрицаний незаметно возникает лик героини, то, чем «поражен бывает мельком свет», — «ее лица необщим выраженьем». И в этом определении заключен весь пафос стихотворения — установка на оригинальность, не бросающуюся в глаза, но глубинно скрытую в тайниках поэтической мысли.

Пафос своей поэзии Баратынский афористически выразил в стихотворении «Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!..». Уже первая строка девятистишия — два восклицания, выражающие устойчивость главного образа поэзии, почти ее мирообраза, связанного с приоритетом мыслительного начала и передающего состояние художника, ее «жреца». Сравнивая себя со скульптором, музыкантом, художником, со всеми творцами, тяготеющими к чувственным образам, к пластике форм, поэт-мыслитель боится, что не справится с воссозданием всего многообразия земной жизни:

Но пред тобой, как пред нагим мечом,

Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.

Поиск языка поэзии мысли, философской лирики — так можно определить направление творческих экспериментов Баратынского. Наследуя традицию русского любомудрия, открытия Веневитинова и Вяземского в области метафизического языка поэзии, именно Баратынский сумел облечь мысль в плоть чувства и поэтического слова, сделать мысль переживанием.

Жизнь Баратынского не богата внешними событиями. Большую ее часть он прожил в кругу своей семьи в подмосковном имении Мураново, проявив себя как рачительный хозяин и изобретатель в сфере архитектурно-инженерной деятельности. Но в ранней молодости было в его жизни событие, которого вполне хватило бы на сюжет романтической поэмы или даже драмы. Учась в привилегированном Пажеском корпусе, он вместе с друзьями, подражая шиллеровским «Разбойникам», совершил кражу, был исключен и разжалован рядовым. Затем последовала служба в Финляндии. Это не могло не сказаться на процессе взросления юного Баратынского: затронуто было самолюбие, пережито унижение солдатской жизни.

Самораскрытие, исповедальность, автобиографизм и даже автопсихологизм тем не менее почти отсутствуют в его поэзии финляндского периода, где он сформировался как поэт. Достаточно прочитать его довольно объемную элегию «Финляндия», чтобы почувствовать, как в ней личные эмоции, «я» певца чем дальше, тем больше погружаются в пространство раздумий о смене поколений, о бездне лет, о мгновении и вечности, о борении с судьбой. Утверждение личной свободы и независимости в потоке истории, перед «законом уничтоженья» и «обетованного забвенья» — вот сфера рефлексии лирического героя элегии.

«Не вечный для времен, я вечен для себя...», «Мгновенье мне принадлежит, // Как я принадлежу мгновенью!», «Я, невнимаемый, довольно награжден // За звуки звуками, а за мечты мечтами» — за этими философскими максимами открывается особое состояние поэта, которое можно обозначить как философскую экзальтацию и автоинтеллектуализм. Свою ссыльную жизнь он осмысляет не как превратности судьбы, а как философию судьбы, как вариант экзистенциальной философии.

Раскрытие мыслительного процесса в центре элегии «Финляндия». И сам топос, и образ ссыльного не больше чем рама для воссоздания этапов, стадий развития философской рефлексии. И если три первых строфы прочно запрятали «я» лирического героя, лишь иногда напоминая о нем притяжательными местоимениями «мой», «мне», «меня», то в заключительной, четвертой строфе «я» вырывается на просторы размышлений о времени и судьбе, провозглашая свое право на автоинтеллектуализм.

Мир элегий Баратынского

В мире философской рефлексии Баратынского бал правит элегия. Еще Пушкин, прочитав поэму «Пиры», написанную в финляндском уединении, дал замечательную характеристику ее автора: «Певец пиров и грусти томной». Если первая часть характеристики — отражение содержания, то вторая — фиксация парадоксального сочетания «разгулья удалого» и «сердечной тоски». Грусть — отзвук семантики жанра элегии: «песня грустного содержания». Необычное на первый взгляд определение «томная» лишено всякой иронии, присущей последующей его семантике, связанной с понятием манерности и искусственности. «Грусть томная» — переходное состояние духа, выражающее духовное томление и раздвоенность сознания. Не случайно тот же Пушкин сравнил Баратынского с шекспировским Гамлетом, тем самым подчеркнув столь характерное для поэта настроение и присущий его мышлению постоянный процесс рефлексии.

Уже названия многих элегий Баратынского: «Ропот», «Разлука», «Уныние», «Разуверение», «Безнадежность», «Признание», «Оправдание», «Ожидание», «Смерть», «Ропот» — фиксируют определенное состояние духа. Эти глагольные субстантивы передают движение мысли и чувства, выраженное в слове-понятии. Уже в одной из ранних элегий «Ропот» поэт признается: «Всё мнится счастлив я ошибкой, // И не к лицу веселье мне». И тут же с психологической точностью определено состояние «больной души»: «С тоской на радость я гляжу...»

Парадоксы настроений — следствие парадоксов мысли. Каждая элегия раздвигает пространство интеллектуальной рефлексии. И «песня грустного содержания» в большом контексте лирики Баратынского становится историей человеческих чувств, монологом о жизни, элегией-думой. Когда читаешь элегию «Череп», то не покидает ощущение, что это монолог нового Гамлета, русского Гамлета.

Одна из важнейших философских тем элегий Баратынского — тема борения человека с судьбой. То, что в балладах Жуковского было погружено в атмосферу экстремальных, фантастических ситуаций и сюжетов мировой поэзии, в элегиях Баратынского становится признаком современности, духом времени. «Рок суровый», «судьбина», «судьба», «рок злобный», «фортуна слепая», «жребий», «тяжелая судьба», «судьбины гнев», «всевидящая судьба» и т.д. — вся эта палитра определений наполняется рефлексией современного человека. Экзистенциальный подтекст этой темы связан и с гамлетизмом поэта, для которого, как и для другого его современника Лермонтова, «порвалась цепь времен». Сомнение в общественных ценностях, в счастье и благополучии подчеркнуто обилием вводных слов: «быть может», «кажется», «чудится», «мнится», передающих призрачность реальности. Другой особенностью метафизического стиля лирики Баратынского является обилие слов с приставками «без — бес» и «раз — рас»: бесплодный, бездейственный, бесчувствие, безнадежность, безочарование, безвеселье, безжизненный, безмолвный, безмятежный, беспокойный и разуверение, разлука, размолвка, расставание, расслабление, разочарование, развеять, рассеивать, раздельный и др. Неполнота чувств и духовного бытия зафиксирована словами с первой приставкой, момент душевного разлада, распада духовных и коммуникативных связей отражен во второй группе слов. А в своей совокупности все эти слова-концепты передают драматизм и напряженность существования, философию экзистенциального выбора и состояние духовного и общественного безвременья.

Онирическое пространство элегий Баратынского не уход от жизни в царство сладких снов, хотя в своей программной элегии, ставшей классическим романсом, «Разуверение» поэт заявляет: «Я сплю, мне сладко усыпленье...», а усталость и болезнь души, плата за иллюзии. В стихотворении «Дорога жизни» эта сновидческая философия сформулирована с наибольшей отчетливостью:

В дорогу жизни снаряжая

Своих сынов, безумцев нас,

Снов золотых судьба благая

Дает известный нам запас:

Нас быстро годы почтовые

С корчмы доводят до корчмы,

И снами теми путевые

Прогоны жизни платим мы.

В послании «Богдановичу», осмысляя пути современной поэзии, свое место в ней, с афористической точностью в пределах одного стиха и одного предложения Баратынский формулирует свое творческое кредо: «Что мыслю, то пишу». Пространство мысли в элегиях Баратынского — это комплекс философских тем, экзистенциальных проблем, метафизического языка. Но главное, что всё это слито в единство, спаяно силой поэтического чувства.

Вот лишь один пример — стихотворение «Разлука». Восьмистишие как музыкальная октава, три предложения как философская триада фиксируют процесс развития чувства-мысли. Заглавие и первое слово элегии, существительное и глагол как звенья одной цепи через приставку «раз — рас» воссоздают ситуацию разлуки-расставания. И в этой ситуации уже заложен драматизм и напряженность разрыва с прошлым, с иллюзиями, столкновения жизни и мига, очарования и разочарования. Первое звено — лишь звено общей цепи, где разрыв чувств и состояние расставания, философия разлуки не умозрительные абстракции, а мучительное воссоздание глубинной связи прошлого и настоящего, счастья и несчастья, любви и ее утраты. Каждое слово-понятие первого предложения не просто повторяется, но и усиливается через тавтологические, анафорические приемы: на миг — на краткий миг, словам любви внимать не буду я — не буду я дышать любви дыханьем. Противительно- отрицательные конструкции второго предложения (всё имел — лишился вдруг всего, начал сон — исчезло сновиденье) обостряют эти повторы и придают им бытийный смысл. Последнее предложение как стон и реквием по утраченному (восьмикратное «о» и двойное «у» аллитерационно подчеркивают это состояние) — заключительное звено в цепи разлуки, каждый этап-период которой не разъединяет, а соединяет в воспоминании, в рефлексии расстающихся, но еще не расставшихся.

Мысль, ставшая переживанием — так можно определить своеобразие поэтической рефлексии Баратынского. Элегии поэта воссоздают сам процесс развития мысли, ее текучесть и изменчивость. «Разлука», как и многие другие произведения Баратынского, имеет две редакции: 1820 и 1827 гг. В первой редакции текст был вдвое больше (16 стихов) и пронизан вопросами, которые тормозили развитие чувства-мысли. Оставив почти без изменения последнее четверостишие, поэт отбросил начальные 12 стихов, заменив их столь же емким четверостишием. Два четверостишия соединились как единое целое, сконцентрировав в себе атмосферу разлуки и ее переживание. Тексты Баратынского живут во времени, зримо передавая подвижность мысли поэта, его поэтическое взросление.

Анализ сборника «Сумерки» Баратынского

Два прижизненных сборника стихотворений Баратынского 1827 и 1835 гг. не только вехи его творческой биографии, но и этапы его становления как поэта-мыслителя. На смену жанровому принципу приходит тенденция к обозначению внутренней связи стихотворений, выделению своеобразных «тематических сгустков», что позволяло создать «верный список впечатлений». Здесь, по замечанию исследователя, «впервые применены художественные приемы, которые более целенаправленно были использованы Баратынским в «Сумерках»».

Само заглавие этого последнего и итогового сборника 1842 г. глубоко концептуально. В отличие от романтической традиции «вечеров» и «ночей», ориентированных на особую символику времени суток, состояние переходности и духовного прозрения, у Баратынского «сумерки» не столько хронотопное понятие, сколько духовное и душевное состояние. Как и в «Стихотворениях Михаила Лермонтова» (любопытно, что в обоих сборниках по 26 произведений), в центре сборника Баратынского — образ эпохи безвременья, своеобразных сумерек эпохи.

Судьба поэта и человека в эпоху железного века (именно этот образ открывает сборник «Век шествует путем своим железным») определяет раздумья автора «Сумерек». Уже в посвящении к сборнику, стихотворении «Князю Петру Андреевичу Вяземскому» вопрос о жизни и судьбе становится определяющим. «Куда вы брошены судьбами...», «Что вам дарует Провиденье?», «От вас отвлечь судьбы суровой // Удары грозные хочу...» — такая концентрация экзистенциальных мотивов не кажется случайной.

Образ всевидящей судьбы, получившей свое кульминационное развитие в элегии «Признание» («Даем поспешные обеты, // Смешные, может быть, всевидящей судьбе»), в «Сумерках» уже не только образ частной жизни, но и общественно-философское состояние. Философия современного бытия рождает особую образную концентрацию слов и понятий с семантикой безжизненности, бессмысленности, бесплодности: «немая глушь», «безлюдный край», «бесплодные дебри», «бессмысленная вечность», «безжизненный сон», «венец пустого дня», «...тощая земля // В широких лысинах бессилья», «грядущей жатвы нет», «мертвящий душу хлад». Каждое стихотворение сборника — звено в этой общей поэтической картине «дряхлеющего мира».

Поэт (а инициальное стихотворение имеет символическое заглавие «Последний Поэт») в этом мире лишен отклика, отзыва. Образ «уха мира» вбирает в себя всю палитру немоты и глухоты, безответности. «Но не найдет отзыва тот глагол, // Что страстное земное перешел», «Но нашей мысли торжищ нет, // Но нашей мысли нет форума!..» — эти поэтические афоризмы воссоздают состояние трагического одиночества поэта и человека. «Я дни извел, стучась к людским сердцам <...> Ответа нет!» — констатирует поэт уже в конце своего жизненного пути.

Стихотворение «Бокал», сопрягающее память о вакхических песнях, «братии шумной» и состояние одиночества, «одинокого упоенья», формирует образ «пророка в немотствующей пустыне». И этот пророк не пушкинский, к которому обращен «Бога глас» «Глаголом жги сердца людей», а лермонтовский, который тоже живет в пустыне, заброшен каменьями и слышит вдогонку голос толпы: «Глупец, хотел уверить нас, // Что бог гласит его устами!»

Немотствующая пустыня — этот общественно-философский топос, передающий одиночество, немоту (а согласно «Толковому словарю живого великорусского языка» В.И. Даля вообще лишенный речи), — отражает трагедию разрыва человеческих связей, коммуникативных отношений. В этом топосе безмолвия и одиночества леймотивным становится мотив тоски. «Тоскующие души», «изнывающая тоской», «вопль тоски великой» — не просто психологические состояния, но и субстанциальные понятия, формирующие бытийную картину мира.

«Последний Поэт» — «Недоносок» — «Бокал» — «Осень» — «Рифма» — эти четко номинированные тексты, созданные в разные годы, приобрели в сборнике внутреннюю связь. Занимая в книге «песнопений» 2, 8, 13, 24, 26-ю позиции, они скрепляют философскую и поэтическую рефлексию прежде всего образом времени. «Век шествует путем своим железным», «Блестит зима дряхлеющего мира», «Клич враждующих народов», «Гром войны и крик страстей», «Роковая скоротечность», «О бессмысленная вечность!», «Пошлой жизни впечатленья», «В немотствующей пустыне», «Зима идет, и тощая земля // В широких лысинах бессилья», «Но в нем тебе грядущей жатвы нет!» — каждая из этих характеристик и все они вместе создают картину эпохальных сумерек. Не случайно в «Последнем Поэте», по существу, открывающем сборник, и в «Рифме», его венчающем, возникает образ золотого века античности как антитезы железного века и одновременно воссоздано его разрушение.

Мир сумерек в книге Баратынского экзистенциален: в нем борение с судьбой («В день ненастный, час гнетучий // Грудь подымет вздох могучий...»), самоопределение («Где, другу мира и свободы, // Ни до фортуны, ни до моды, // Ни до молвы мне нужды нет...», жизненная позиция («Ныне мысль моя не сжата // И свободны сны мои...»), эстетическое кредо («Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!..»). Он антропологичен: за судьбами последнего Поэта, Недоноска, отрока сладкогласного, художника-мыслителя, бедного старца, скульптора, Алквиада, Ахилла открывается история страстей человеческих и формируется оригинальный образ героя-антигероя нашего времени. Поэт, не преклонивший «гордой главы», «боец духовный, сын купели новых дней», подобный Ахиллу, отрок сладкогласный, полный весенних предчувствий, скульптор, устремивший свой пламень и полет к сотворению красоты, — каждый из этих героев открывает пространство мысли, противостоящей мертвящему душу «хладу». И тем не менее одно из программных и центральных стихотворений сборника — «Недоносок» отражает трагедию метаний современного человека, его недовоплощенность в окружающем мире.

Подобно лермонтовскому Демону, Недоносок «из племени духов», наделенный крыльями, подобно ему он мечется между небом и землей. Но на смену лермонтовскому герою-титану приходит «бедный дух», «ничтожный дух», который «мал и плох». Так же, как и Лермонтов, Баратынский очеловечил своего антигероя: в его «крылатом вздохе», «унылом вопле», «изнывающей тоске» он раскрыл власть времени и судьбы над миром человеческого бытия.

Сборник «Сумерки» — замечательный опыт философской лирики, поистине лебединая песня русского романтизма. «Острый луч» мысли вскрывает субстанциальные проблемы бытия и времени, но облекает их в плоть глубоких, драматических переживаний. Две «Осени» Пушкина и Баратынского глубинно, генетически взаимосвязаны. В них подспудно звучит один и тот же вопрос: «Куда ж нам плыть?».

Поиск нового мира как выход из духовного кризиса отчетливо обозначился в последних стихотворениях Баратынского: «На посев леса», «Пироскаф», «Дядьке-Итальянцу», пронизанных надеждами увидеть «Элизий земной». Но судьба сыграла с поэтом злую шутку: увидев Италию, Неаполь, с которым было связано популярное изречение «Увидеть Неаполь — и умереть», 29 июня 1844 г. Е.А. Баратынский скоропостижно скончался именно в Неаполе.

«Поэзия таинственных скорбей» — так сам поэт в одном из итоговых своих стихотворений «На посев леса» обозначил дух своего творчества. Но ее пафос — в поиске новых путей лирики, в формировании языка поэзии мысли. И эту эстафету подхватит не только ближайший его современник и родственник Ф.И. Тютчев, но и всё направление русской философской поэзии XX в. — от А. Блока до И. Бродского.

Источник: Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века. - М.: ФЛИНТА, 2013