Контекст времени в произведении (по В.А. Грехневу)

Классическое произведение живет в двух временных измерениях сразу: в исторически-конкретном и вечном. Это не следует понимать так, что оно только функционирует в двух временных сферах читательского восприятия. Оно и по природе своей, по предмету изображения устремлено к духовной сущности человека, то есть к тому, что не зависит в нем от движения времени. И одновременно оно преломляет вечное чаще всего в исторически конкретных формах той жизни, которая окружает художника. Искусство не просто останавливает мгновение, останавливая, оно пытается и удержать его в потоке времени. Ясно, что это возможно лишь тогда, когда оно в самом себе заключает потенциал вечного смысла.

В классических произведениях литературы нет никакого конфликта между вечным и современным, они снимают их противостояние. Вот почему заклинания критики, требующей от художника современности, в сущности, столь же нелепы, как и призывы изображать только вечное в жизни и в человеке. Они нелепы и потому, что подлинное искусство не обязано считаться и никогда не считалось с такими взаимоисключающими нормативными декларациями. Но в особенности потому, что оно по природе своей исключает подобную альтернативность (либо вечное, либо современное). Ему нельзя навязать ничего, что противоречило бы его свободе, а там, где пытались заковать его в оковы нормативизма, оно все равно вырывалось из этих оков.

Миссия художника, как бы он ни относился к современности (хотя бы и с чувством отвращения), заключается в естественно-свободном, никем и ничем не навязанном воссоединении вечного и временного. Уже самим эстетическим актом этого воссоединения искусство постоянно предостерегает общественное сознание от их распада, который всегда был источником социальных катастроф. Когда Пастернак писал:

...Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты — вечности заложник

У времени в плену...

Ночь

то это означало лишь, что речь идет о свободно сознаваемом «долге», заключающемся в том, чтобы усилиями бессонной творческой мысли напоминать времени о вечном. Но если пересечение вечного и временного вытекает из природы классической литературы (беллетристика — за чертою этого пересечения), то естественно, что и образный мир произведения включен в контекст вечности и в контекст современности. Его связи с текущей историей неизбежны даже тогда, когда современность ничем как будто не напоминает о себе в структуре творчества. Все равно и в этом случае угол зрения на изображаемую реальность (пусть далекую от страстей быстротекущего дня) и авторское отношение к ней неизбежно зависят от того, как художник воспринимает современность. И значит, чтобы вполне постичь в произведении и то и другое, нужно знать, как воспринимает писатель настоящее время и «злобу дня», то есть именно то, что в данном случае осталось за горизонтами произведения.

Так, в стихотворениях Фета совершенно не слышны социальные бури его эпохи, но самое отторжение их является уже знаком оценки: очевидно, что это время в глазах Фета выпадает из мира красоты. Ясно, что Фет хотел бы напомнить современности именно о тех ценностях (природа, любовь, красота), которые подвергаются опустошительному натиску «пользы», поставлены под сомнение давлением социальных идей и рационалистических форм познания. Гораздо менее очевидна, но, быть может, еще важнее для понимания лирики Фета едва уловимая тень страдания, сопутствующая в его поэзии любованию красотой: точно бы она вот-вот должна исчезнуть, как случайный и непрошенный гость в этом мире.

Где же источник этого фетовского слияния восторга «пред идеалом красоты» с едва уловимым страданием? Конечно, здесь напоминает о себе трагически незыблемый закон бытия, тайный ущерб неизбежного увядания, который несет в себе все, что исполнено, казалось бы, победоносного могущества красоты. Но здесь напоминает о себе и фетовское время, заостряющее до особой напряженности ощущение мимолетности прекрасного.

Искусство, как и религия, поддерживает уверенность в том, что во все времена Истина, Добро и Красота образуют неуничтожимые ценности бытия, даже и тогда, когда и то, и другое, и третье подвергаются гонению и всевозможным подменам. А значит, и контекст вечности заявляет о себе в классическом произведении независимо от предмета изображения (этим предметом могут быть вполне современные формы жизни). Контекст крепится и на запечатленных в произведении знаках художественной

памяти, если ими помечены движущиеся сквозь столетия, вечно живые феномены великого творчества. Память о древних мифах, о религиозных и художественных символах, вошедших не только в обиход искусства, но и в обиход жизни, вечные темы, образы и сюжетные схемы, варьируемые всякий раз по-новому, — все это раскрывает произведение в «большое время» искусства и истории. И понятно, что, не зная изначального содержания этих знаков, мы закрываем себе путь к постижению того, как они преломляются в произведении, каковы их предназначение и обновленное пространство смысла.

Источник: Грехнев В.А. Словесный образ и литературное произведение: кн. для учит. Нижний Новгород: Нижегородский гуманит. центр, 1997