Контекст традиции в произведении (по В.А. Грехневу)

В отличие от социального мышления, которое склонно забывать даже ближние уроки минувшего в погоне за злобою дня, художественное творчество всегда обладало зоркою памятью. Она — непреложное условие всего великого в искусстве, способном прорваться в грядущее лишь тогда, когда оно помнит прошлое. В прелестной антологической миниатюре «Рифма» Пушкин именует Рифму (символ поэзии) дочерью Эхо и восприемницей Мнемозины. Эта пушкинская мифологическая символика заключает в себе глубокую и вечно живую мысль об искусстве как о воплощении всеобъемлющей духовной отзывчивости и одновременно «памяти строгой», без которой отзывчивость эта может рассеяться в мимолетных ощущениях настоящего. Искусство в этом смысле как бы компенсирует разорванность социального мышления, постоянно напоминая забывчивому человечеству, что нет нового без минувшего, если это новое желает быть плодоносным и долговечным. Подлинное величие в искусстве немыслимо там, где художник прерывает связь времен, отключая свое сознание от традиции.

Вот почему в мире художественного творчества (как, впрочем, и в мире истории) бесплоден всяческий революционизм, бросающий вызов традиции и жаждущий обойтись без нее. Он либо спекулирует на сиюминутных потребностях «толпы» (лишенная вкуса, она всегда нуждается в пряностях и в «эстетических» шарадах), либо (если ему сопутствует наивносерьезная искренность) обрекает себя на неизбежность скорого забвения.

Но как нам быть с теми случаями, когда крупный писатель демонстративно отказывается от традиции? Здесь просто не нужно смешивать его опрометчиво радикалистские декларации с существом дела. А оно заключается в том, что плодотворное, а не нигилистическое отталкивание в искусстве невозможно без соприкосновения с тем, от чего готовы оттолкнуться.

В отношении классической литературы к традиции как раз и действует этот принцип притяжения — отталкивания. Здесь прежде, чем быть снятой в поисках нового пути, традиция должна быть художественно осмыслена и впитана сознанием творца. Писатель смещает традицию в направлении, подсказанном его собственной индивидуальностью. Особенно это заметно в том случае, когда произведение вбирает традицию, запечатлевает художественные знаки в своей структуре. Таково, например, одно из ранних стихотворений «Проблеск», написанное Тютчевым в пору становления его поэтического «голоса» и взгляда на мир.

Образ эоловой арфы, сумеречный фон, сопутствующий у Тютчева ее звучанию, слишком очевидно призваны напомнить об элегическом и балладном мире Жуковского. Поэзия Жуковского, гармонический строй его души, обаяние его личности, вынесенное из первой же юношеской встречи с ним, всегда были дороги Тютчеву. Чем дальше образ Жуковского отодвигался в минувшее, тем чаще Тютчев воспринимал его жизнеощущение в идеальном свете как воплощение естественного равновесия души, которое корнями своими уходит в органичность личности: «Он все в себе мирил и совмещал». Совмещать в себе все — этим даром было наделено и сознание Тютчева, но вот мирить все, к чему прикасаются сердце и мысль,— это рисовалось поэту как недосягаемый идеал.

Впрочем, Тютчев и не стремился достичь полноты умиротворения: это означало бы в его глазах пожертвовать вечным борением души, условием ее движения. Черты зрелого тютчевского мироощущения, быть может, впервые с такой отчетливостью проступают именно в «Проблеске». Традиция Жуковского здесь вступает в своеобразный диалог, в котором она вовсе не отвергается, а напротив, предстает во всей притягательности своей. Но едва ли не в каждой строфе ей противостоит иной строй эмоций, драматических и бурных. И это не противостояние двух мироощущений, не совместимых в душе: вся мука в том, что они противоборствуют в одном сознании, которое не в силах удержаться в состоянии животворящей устремленности к «божественному огню». Оно рано или поздно упадает в «утомительные сны», натыкаясь на роковой предел, подобный тому, в который ударяется струя тютчевского фонтана (стихотворение «Фонтан»), знаменующая дерзновенный порыв, но и роковую границу человеческой мысли. Стало быть, по Тютчеву, это противоборство безысходно, ибо в нем отражается дуализм человеческой природы, порывающейся к высшему, но и удерживаемой властью «земного тяготения». Обожженная небесным огнем, она не в состоянии долго выносить его ослепляющий блеск. Все, на что она способна,— лишь на мгновенный «проблеск», лишь на быстротечный стремительный взлет, слабеющий от собственного усилия.

Итак, тютчевское стихотворение если и являет собой спор с традицией, то это такой спор, в котором традиция (мироощущение Жуковского) не отторгается, а как бы надстраивается в тютчевской картине души, надстраивается за счет напряженности и динамики авторского отношения к миру. Замечательно и то, что они словно бы «вкрадываются» в символику гармонического мироощущения Жуковского: его эолова арфа издает у Тютчева несвойственные ей звуки.

Не эолова арфа только напоминает в «Проблеске» о традиции. О ней напоминает и восприятие минувшего, истолкованного в духе Жуковского как лучшая сфера земного бытия, вовлеченная в круг ценностей «неба» и «веры».

Но, вспоминая о традиции, «Проблеск» пронизан символикой, предвосхищающей вполне зрелое тютчевское виденье мира, образами, которым еще предстоит долгая жизнь. Тютчевское сравнение «Как бы эфирною струею/По жилам небо протекло» приглушенным эхом отзовется в стихотворении «Летний вечер»:

...И сладкий трепет, как струя,

По жилам пробежал природы...

Предпоследняя строфа «Проблеска»:

Едва усилием минутным

Прервем на час волшебный сон,

И взором трепетным и смутным,

Привстав, окинем небосклон...

перевоплотится в образ «безумья жалкого», знаменующего собой самообольщение бессильной, но самонадеянной человеческой мысли, убежденной в том, что ей дано прикоснуться к запредельному, к биению тайных струй бытия.

Источник: Грехнев В.А. Словесный образ и литературное произведение: кн. для учит. Нижний Новгород: Нижегородский гуманит. центр, 1997