Шарль Бовари из романа "Госпожа Бовари". Образ Шарля Бовари (подробная характеристика)

Уже было замечено критикой, что роман Флобера - по меньшей мере с формальной точки зрения - построен вовсе не как жизнеописание Эммы Бовари, а как история Шарля. В самом деле, роман начинается с описания школьных лет Шарля, его юности, первого брака, затем супружества с Эммой и кончается его смертью. С выдвижением Эммы Бовари на передний план происходит нечто похожее на ту "подмену" героя, которую совершил Стендаль в зачине “Пармской обители”. Только в случае с Флобером это имело для "начального" героя роковые последствия - и в его жизненной судьбе, и в судьбе его как литературного персонажа.

Шарль Бовари обычно воспринимается как воплощение буржуазной будничности и пошлости, и Эмма, с ее тягой к возвышенному, будто бы так же вправе бунтовать против него, как бунтовала Индиана в одноименном романе Жорж Санд против черствости Дельмара. Однако внимательное чтение романа убеждает, что Флобер и здесь разрушает клише.

Шарль Бовари, конечно, будничен, обыкновенен, негероичен. Но в первых главах, где он еще “главный герой”, ничто не дает оснований придавать его обыденности уничижительный в моральном отношении смысл. Автор тщательно обставляет "простоту" Шарля отсылками к той атмосфере, в которой он рос и воспитывался, и за внешней неловкостью просматривается органическая чуткость и доброта "простой души". Есть, например, едва уловимая, но по-флоберовски пронзительная поэзия в описаниях выездов Шарля-врача по ночным вызовам, его поездок в Берто: Шарль Бовари свой посреди этой бедной природы: "рощиц на серой равнине", "птиц на голых ветвях яблонь”, ферм с их лошадьми, навозными кучами, “веселым гоготаньем гусиного стада”. Здесь он в своей стихии, он дома. Еще в студенческие годы в Руане он по вечерам, садясь у окна, "раздувал ноздри, словно вдыхая милые деревенские запахи, которые до него не долетали".

Резко меняется статус героя лишь с того момента, как Эмма становится его женой. И это происходит потому, что теперь мы видим его почти только со стороны, только глазами Эммы. Флобер ведет тончайшую игру с ракурсами восприятия.

Тут одно из его эпохальных художественных открытии, требующее от читателя совершенно необычного восприятия текста. До сих пор читатель был приучен воспринимать то, что пишется “не прямой речью”, не в кавычках - как речь самого автора. Флобер, “устраняя” автора - себя - из повествования, дает без кавычек мнение своего героя, в данном случае Эммы. Причем "трюк" в том, что нет никакого вербального сигнала, что так думает именно Эмма Бовари. Мы, читатели, должны напрячься и понять это из общей ситуации. После VI главы (круг чтения Эммы, ее “сантиментальное воспитание”, база ее восприятия) сразу идет знаменитая, вечно цитируемая хлесткая фраза: "Разговоры Шарля были плоски, как уличная панель, общие места вереницей тянулись в них в обычных своих нарядах". Б.Г. Реизов, однако, справедливо указал на то, что это, строго говоря, мнение Эммы. И если мерить достоинства Шарля этой меркой, то тогда нам надо, последовательности ради, вменять ему в вину и перечисляемые далее, в том же абзаце, прегрешения: "Он не умел ни плавать, ни фехтовать, ни стрелять из пистолета..." Другими словами, нам придется отождествить свое восприятие с восприятием Эммы.

Вопрос о том, что Шарль Бовари Флобера умел делать и чего не умел, занимает, кстати, и самого автора, независимо от его героини. Например, в сцене первого знакомства четы Бовари с Леоном и Омэ Шарль в основном молчит, "самораскрываются" тут трое остальных: Омэ в самодовольстве своей "просвещенности", Эмма и Леон в своих "романтических" томлениях. Шарлю Бовари за этими высотами не угнаться. Эмма говорит, что ее всегда "радуют переезды". Леон вздыхает: "Какая скука быть вечно пригвожденным к одному и тому же месту!" И тут наконец вставляет одну из немногих своих реплик Шарль: "Если бы вам приходилось, как мне, не слезать с лошади..." Таких штрихов немало рассыпано в романе. Шарль умеет лечить людей, умеет быть добрым и тактичным, искренне любит жену и дочь (а Эмма, между прочим, дочь ненавидит!). Во многом образ Шарля Бовари типологически близок такому чеховскому персонажу, как Дымов из "Попрыгуньи".

Есть, правда, широко обыгрываемая сцена в романе, как будто бы неоспоримо доказывающая "бездарность" Шарля-врача, - сцена неудачной операции на ноге Ипполита. Однако следует учесть и тут, что на эту "дурацкую", по характеристике Бодлера, операцию Шарля уговаривают Омэ и Эмма, каждый из своего тщеславия, и Шарль после долгих колебаний решается на нее - в угоду Эмме.

Этот, конечно, самый обыкновенный, заурядный, но с естественными душевными реакциями человек меркнет, становится смешным и жалким под неумолимым направленным на него лучом - презрительным взглядом Эммы. И только в последних сценах, после смерти Эммы, когда выключается этот взгляд, Шарль Бовари предстает наконец таким, каков он есть, - исполненным душевного величия.

Есть в этих последних главах только один диссонанс. Флобер рассказывает, как Шарль Бовари, в угоду памяти Эммы, “подчинился всем ее вкусам”: стал носить белые галстуки, душил усы, подписывал векселя. Шарль здесь впервые в своем поведении переходит на уровень Эммы - и сразу за этим следует первое прямое обвинение автора в адрес героини: “Она развращала его из могилы”. Жестокие слова, и они тем более весомы, что Флобер дерзает здесь - разя умершую! - преступить один из древнейших законов морали: "de mortuis nihil nisi bene" (о мертвых ничего, кроме хорошего). И преступает он его ради Шарля.

Огромная вина анализируемого Флобером извращенного сознания не только в том, что оно губит жизнь самой Эммы, но и в том, что оно делает человека глухим к "сокровищу человечности", к человечности в ее повседневном, неброском, негероическом обличии. Образ Шарля Бовари предвосхищает в творчестве Флобера и "простую душу" Фелисите, и просветленную душу Юлиана Странноприимца.

Обыкновенная, "человеческая" (и, несомненно, истинно страждущая!) душа Эммы с трудом, лишь эпизодически пробивается сквозь клеймо извращенного сознания, повинность романтизма в котором, конечно же, субъективно преувеличена писателем, остро переживающим утрату собственной веры в романтический идеал (“Госпожа Бовари - это я”!). С другой стороны, и человечность Шарля не может свободно излиться, ибо тут тоже стена - флоберовская почти паническая боязнь буржуазной серости и пошлости. Флобер чувствует, что "первый встречный" необычайно интересен, но он сразу и заостряет положение дел: "интереснее господина Флобера"! - и вот этот фантом его страшит. Перед ним-то он и надевает пресловутую маску “безличности”, будто примиряется с приговором.

Источник: Карельский А.В. Метаморфозы Орфея. Вып. 1: Французская лит-ра 19 в. / М.: Российский гос. гуманит. ун-т, 1998