Меню сайта
Статьи » Зарубежная литература » Другие авторы

«Гаргантюа и Пантагрюэль»: анализ романа Рабле

  • Статья
  • Еще по теме

Колоссальная, удивительная даже для эпохи универсальных гениев, какою было Возрождение, эрудиция Рабле проступает в каждой детали его сочинения. Нет ни одного персонажа, ни одного эпизода в романе, который не восходил бы (хотя отнюдь не сводился) к прецеденту, прообразу, источнику, не вызывал бы целую цепочку культурных ассоциаций. Ассоциативно-хаотический принцип воспроизведения предметов и явлений мира царит и в деталях — например, в знаменитых раблезианских каталогах (перечислении многочисленных игр Гаргантюа, подтирок и т.п.), и в общей структуре сюжета с его непредсказуемо прихотливым, «лабиринтным» развитием и насыщенностью диалогами. 

По существу три последние книги романа повествуют не просто о путешествии пантагрюэлистов к оракулу Большой Бутылки, но о поисках истины, рожденных попыткой разрешить диалог-спор Пантагрюэля и Панурга — «человека всежаждущего», гуманиста, но одновременно пьяницы, носящего имя фольклорного черта, и «человека всё-могущего», умельца, но и ловкача, ведущего свою родословную от древнего мифологического образа плуга (трикстера). Таким образом диалог выступает в произведении не только как композиционный прием, но как общий принцип художественного мышления автора: он как будто задает себе и миру бесконечно будоражащие вопросы, не получая, точнее, не давая окончательно исчерпывающих ответов, но демонстрируя многообразие истины и многоцветие жизни. Потому-то «никто, лучше Рабле, не воплотил дух Ренессанса — эпохи, жадной до интеллектуальных поисков, времени художественного расцвета, открытий во всех областях» (Ж. Фревиль).

Характер и смысл книги Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», анализ которой нас интересует, — «писать не с плачем, а со смехом», веселя читателей. Пародируя ярмарочного зазывалу и обращаясь к «достославным пьяницам» и «досточтимым венерикам», автор тут же предостерегает читателей от «слишком скороспелого вывода, будто в этих книгах речь идет только о нелепостях, дурачествах и разных уморительных небывальщинах». Заявив о том, что в его сочинении царит «совсем особый дух и некое, доступное лишь избранным, учение, которое откроет вам величайшие таинства и страшные тайны, касающиеся нашей религии, равно как политики и домоводства», автор сразу же открещивается от попытки аллегорического прочтения романа. Тем самым Рабле на свой лад мистифицирует читателей — столь же разъясняет свои намерения, сколь и задает загадки: недаром история интерпретаций «Гаргантюа и Пантагрюэля» представляет собой причудливый ряд самых контрастных суждений. Специалисты ни в чем не сходятся в определении ни религиозных взглядов (атеист и вольнодумец — А. Лефран, ортодоксальный христианин — Л. Февр, сторонник реформаторов — П. Лакруа), ни политической позиции (пламенный сторонник короля — Р. Маришаль, протомарксист—А. Лефевр), ни авторского отношения к гуманистическим идеям и образам, в том числе существующим в его собственном романе (так, Телемское аббатство рассматривают то как программный эпизод желанной демократической утопии, то как пародию на такую утопию, то как в целом несвойственный Рабле придворно-гуманистический утопический образ), ни жанровой принадлежности «Гаргантюа и Пантагрюэля» (книгу определяют как роман, мениппею, хронику, сатирическое обозрение, философский памфлет, комическую эпопею и т.д.), ни роли и функции основных персонажей.

Объединяет их, пожалуй, лишь одно: обязательное дискуссионное сопряжение своего прочтения романа с бахтинской концепцией карнавальной природы раблезианского смеха. Мысль М.М. Бахтина о противостоянии поэтики романа Рабле официальной, серьезной литературе и культуре эпохи довольно часто истолковывается как недооценка ученым причастности писателя к высокой книжной гуманистической традиции, между тем как речь идет об определении индивидуального, неповторимого места Рабле в этой традиции — одновременно внутри и вне ее, над ней, в каком-то смысле даже напротив нее. Именно такое понимание объясняет парадоксальное сочетание программности и пародийности знаменитых эпизодов гуманистического обучения Гаргантюа, наставления Пантагрюэля его отцом, Телемского аббатства и многих других. Чрезвычайно важным в этом аспекте представляется замечание Бахтина по поводу отношения Рабле к одному из важнейших течений гуманистической философии его времени: «Рабле отлично понимал новизну того типа серьезности и возвышенности, который внесли в литературу и философию платоники его эпохи <...> Однако он и ее не считал способной пройти через горнило смеха, не сгорев в нем до конца».

Распространенное в современных исследованиях полемическое отношение к основным идеям М.М. Бахтина — о стихии народного карнавала, воплощенной в «Гаргантюа и Пантагрюэле», об амбивалентности (то есть равноправии двух полюсов смерти/рождения, старения/обновления, развенчания/прославления и т.д.) раблезианского смеха, о космической, «становящейся», выходящей за свои пределы телесности его образов и специфике гротескного реализма — не отменяет того факта, что фундаментальный труд ученого впервые приблизил читателей к действительно глубокому пониманию этого столь же загадочного, сколь уникального произведения, к выяснению природы его художественного новаторства. Именно в осознании амбивалентности и универсальности смеха Рабле коренится понимание особого значения его книги: ведь «какие-то очень существенные стороны мира доступны только смеху» (М.М. Бахтин). Смех Рабле гуманистичен, по-настоящему радостен. Это особое мироощущение, выраженное в изобретенном писателем термине «пантагрюэлизм», Рабле определяет в прологе к «Четвертой книге» как «глубокую и несокрушимую жизнерадостность, перед которой все преходящее бессильно».

Источник: Энциклопедия литературных произведений / Под ред. С.В. Стахорского. - М.: ВАГРИУС, 1998

Понравился материал?
7
Рассказать друзьям:
Просмотров: 9380