Контекст биографии и судьбы автора произведения (по В.А. Грехневу)

Биографический контекст, возможно, та первая жизненная сфера, которая, окутывая произведение, может прояснить, хотя бы отчасти, личностные истоки его замысла. Но лишь на том условии, если сразу же отодвинуть в сторону фрейдистские и психопатологические бредни, к которым давно уже охладело западное искусствоведение и которые (как это часто у нас бывает) мы все еще готовы пережевывать как некую интеллектуальную пряность.

Поэтому, не пытаясь сейчас анализировать психологию писателя (это особая и слишком обширная тема), попытаемся разобраться в том, что такое его биография. Перечень внешних фактов, слагающихся в определенную последовательность жизненного пути? Но неповторимый рисунок писательской судьбы менее всего слагается из внешних событий. Бытие великого писателя обладает такой степенью суверенности, над которой не властны внешние обстоятельства: убить его творческую энергию они не в силах, а могут вызвать к жизни лишь могучий инстинкт сопротивления, который выльется в творчество и здесь, «в среде убогой».

Подлинная биография художника и есть прежде всего его судьба, налагающая на внешнюю последовательность событий и фактов неизгладимую печать, именно так, а не иначе преломляющая дух времени. Духовная «вязь» писательской судьбы, личностная наполненность ее событий проступают прежде всего в творчестве, а не в череде биографических вех. Оно в конце концов пересиливает любое давление века и обстоятельств. Но не означает ли это, что внешний биографический факт в судьбе творца значит бесконечно меньше, чем в жизни обыкновенного человека? А если это так, тогда имеет ли смысл вообще принимать в расчет биографический контекст в суждениях о литературном произведении? Все дело, однако, в том, как понимать биографический факт.

Художнику, с его необыкновенно острой способностью чувствовать дыхание судьбы, свойственно наполнять события своего бытия такой сложностью и глубиной духовного опыта, что внешняя оболочка факта при этом не значит почти ничего, зато почти все означает ее духовное наполнение. И вот именно такой факт, особенно в его кризисных пересечениях с судьбою писателя, становится сильнейшим стимулом творчества.

Южная ссылка Пушкина, например, по своему значению в судьбе и творчестве поэта превосходит едва ли не все, что случилось с ним позднее. Событие это при всем его драматизме было все-таки благодатным для поэзии Пушкина. Оно выбило его сознание из бесплодного тупика так называемого петербургского периода, обессиленного инерционностью творчества, его движением в старой колее уже изживших себя тем и эмоций. Оно раскрыло перед поэтом необъятные просторы жизни, насыщенной обилием впечатлений, сильных и ярких, порою мучительных, но и притягательных одновременно, сформировавших тот личностный опыт души, без которого нет поэзии.

Наконец, оно включило судьбу Пушкина в контекст романтического жизнеощущения с его поэтизацией вечного странствия и томлением по южным краям. Тотчас же это событие оказалось окутано в пушкинском сознании роем историко-культурных параллелей и ассоциаций: судьба Овидия воскресла в его памяти, судьбы Байрона и Наполеона-изгнанника, столь же страдальческие, только еще более притягательные, ибо, современные, слились с пушкинским ощущением собственного изгнания. Но тут уже начиналось эстетическое преображение собственной судьбы, а это и есть питательная среда самобытной и зрелой поэзии. Ясно, что с отсечением этого контекста какие-то важные грани пушкинского жизнеощущения, запечатленные в произведениях южной поры, исчезнут из поля зрения. Станет непонятной, например, символика имен (Овидий, Байрон, Наполеон, Андре Шенье), которые значат для Пушкина бесконечно больше, чем просто номинация культурных пластов прошлого и настоящего.

Есть времена, в которые все, что связано с судьбою и жизнью художников, обретает особое эстетическое и мировоззренческое значение. Самая жизнь их раскрывается перед духовным взором современников как прекрасная книга и осознается как эстетический знак целой эпохи. Так воспринималась читателями жизнь Гете, так воспринималась и жизнь Пушкина. И нет ничего удивительного в том, что таким художникам свойственно особое ощущение провиденциальности собственного бытия (интуитивное оно или осознанное, уже не имеет значения). Даже если они не выказывают наклонности к эстетическому или религиозному жизнестроительству, все равно они сопрягают свою жизнь с высотами своего творчества, испытывая порою душевную боль от их неизбежного несовпадения. И если у Пушкина было ослаблено ощущение этой боли, то только потому, что он яснее, чем кто бы то ни было, осознавал самоценность и суверенность жизни, даже если это жизнь художника. Он не стремился бросить ее к подножию искусства («Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон...»). Ясновидческим чутьем гения он понимал, что жизнь творца течет по иным законам, нежели бытие творчества, что они могут сближаться, но что полное их совпадение невозможно.

Из этого вовсе не следует, что Пушкин не осознавал в поэзии ценность биографического материала. Напротив, он первый ощутил эстетическую значительность всего, что связано с атрибутикой и подробностями мастного бытия. Потому-то поэтические знаки его биографии и судьбы шлейфом тянутся за его образом в поэзии: имена пушкинских знакомцев и друзей, следы пушкинских увлечений, вехи жизненного пути. Пушкинская биография предстает здесь перед нами в преображенном виде, но преображение это не простирается у него так далеко, чтобы эмпирика его жизни уже не воспринималась в поэзии (как было, например, с лирикой Жуковского и Фета).

Весь вопрос в том, каковы границы этого восприятия и насколько биографическое начало важно для постижения всей объемности смысла, заключенного в творениях Пушкина. Не для того созданы эти творения, чтобы мы как читатели гадали, имя какой возлюбленной кроется за тем или иным женским образом в поэзии Пушкина и каковы биографические отношения, вызвавшие их к жизни. На такие «археологические раскопки» у нас всегда было множество охотников, но полагать, что все это способно оживить и обновить наше восприятие пушкинской лирики, было бы наивностью. Единственное, что действительно важно для него, это ощущение причастности того или иного стихотворения Пушкина его судьбе, почерпнутая в ней энергия неповторимого, которая проникает в изображение и должна быть воспринята нами.

Поверх пушкинской биографии в его поэзии выстраивается контекст его судьбы, в котором биографический материал уже преображен, и подключение этого контекста к восприятию конкретных пушкинских произведений бесконечно важнее, нежели знание простой фактографии пушкинского бытия.

Источник: Грехнев В.А. Словесный образ и литературное произведение: кн. для учит. Нижний Новгород: Нижегородский гуманит. центр, 1997